Они поднялись по эскалатору, побродили у Дворца пионеров, постояли возле университета. Стало уже смеркаться, город нарядно лежал внизу, расцвеченный огнями, далеким красным пунктиром уходил в небо тонкий ствол Останкинской телебашни.
— Пап, а помнишь, как мы ходили на выставку, когда ты окончил институт? Весело тогда было, хорошо.
— Хорошо. По-моему, даже счастливо.
Тогда они приехали к нему оба, младший Николай тоже рос добрым парнем, и они пошли на ВДНХ погулять и отдохнуть. В парке им попался мужик, который косил траву, и отец попросил косу с какой-то нетерпеливой радостью, даже с опаской: он лет пятнадцать уже не косил и боялся, что не сможет. Оказалось, не забыл, руки помнили работу своей молодости, и он радовался этому, горячо благодарил мужика и с гордостью и тайным сожалением посматривал на своих ребят. Они не умели косить и не знали этой простой радости, и сейчас, вспомнив об этом, отец опять пожалел, что его сыновья никогда этого не узнают. Один будет водить самолеты, другой — электропоезда, здесь иная радость, новая, и ее уже никогда не узнает он, их отец.
— Пожалуй, нам пора, пап, не опоздать бы.
— Да, лучше постоим на вокзале.
Они спустились в метро и поехали на Казанский. Посадка еще не начиналась, и они зашли в вокзальный ресторан.
— Быстро кончился наш день, — сказал сын. — Даже обидно. Иногда они кажутся годами, а тут промелькнул, и нет его.
— У тебя в запасе еще один такой же день, — сказал отец завистливо. — Мать будет без ума от радости.
— Да, здесь я побогаче тебя. Но ты забыл, что это прощальные дни, два прощанья на одного.
— Нет, я не забыл.
— Я сейчас вроде там и здесь одновременно. А завтра будет наоборот. Словно разорван надвое. Извини, что я так, ты знаешь это побольней меня.
— Ничего. Даже хорошо, что ты так верно все понимаешь. Теперь нам легче будет. Самое трудное знаешь когда было?
— Знаю. Когда вы с матерью стали чужими и скрывали это от нас, держались так, будто ничего не случилось. Наверно, это было мукой для обоих.
— Мать у вас хорошая, славная.
— В том-то и штука. Оба хорошие, и оба не виноваты.
— А тебе хотелось, чтобы я был виноват?
— Нарушение правил: ниже пояса не бить!
— Ты начал, я только сквитал.
— Ну ладно, ладно, ты прав. Мне в самом деле стало легче. Давай поднимем мой «посошок».
Они расплатились, вышли к четвертой платформе, где стоял родной им поезд. Завтра в середине дня поезд будет в Ульяновске, а сын через два часа дома, у матери.
Они закурили из одной пачки и пошли к восьмому вагону. Над путями стояла полная луна, недвижная и яркая, как фонарь. А там, на Волге, она плывущая, большая и куда ярче.
Пять лет назад, во время последнего своего приезда домой, когда сыновья еще ничего не знали, а знала только их мать, он вышел с ней вот в такой же вечер сообщить последнюю новость: родилась Надька — и он больше не может сюда приезжать. Они ходили тогда по берегу Волги, а над Волгой висела большая луна, спокойная и яркая. Прямо к их ногам от луны бежала по воде зыбкая серебряная дорожка, а ночная Волга была величаво-спокойной, дремлющей, а в прибрежных деревьях щелкали соловьи, и, подчиняясь этой красоте, они тоже говорили спокойно, очень спокойно, если не считать чувства глубокой печали и ясно сознаваемой непоправимой беды. «Мы с тобой как влюбленные, — сказала она грустно. — Как семнадцатилетние. И тихий берег реки есть, и луна, и лунная дорожка у ног, даже соловьи поют. Как в книжке о любви». А он вслух подумал, что, если бы эту прогулку заснять сейчас на цветную пленку или зарисовать, получилась бы в самом деле красивая и поэтическая картина. «А почему бы ей быть не поэтической, — сказала она. — Вроде мы остались людьми…»
— Знаешь, пап, о чем я думаю? Я думаю сейчас о том, что у нас удивительная, прекрасная страна. Не только потому, что в ней есть Волга, родная деревня, Москва, есть далекий край, который я уже сейчас хочу как-то представить и полюбить, потому что мне там жить и работать. Главное вот в чем: ты захотел стать журналистом — и стал, я захотел быть летчиком — и вот я летчик. А? Как ты смекаешь?
— Да, это — главное, — ответил отец и опять услышал то давнее, за что он всегда ценил ее и глубоко уважал: «Вроде мы остались людьми». И еще он подумал, что его дети либо сами поняли то, о чем он никогда им не говорил, либо другие объяснили им великий смысл понимания Родины. Доходчиво объяснили, прочно. А вслух сказал: — Постарайся стать хорошим летчиком. В любом деле, на любой работе надо быть безупречным специалистом, надежным работником — без этого нет счастья. И постарайся избежать личных потерь. Моих потерь.
— Наших, — поправил сын. — Не твоя вина, что только в тридцать лет ты стал дотягиваться до своей мечты. Вот если бы ты оставил ее… Постарайся не думать о пенсии и через годик приезжай ко мне в гости. Приедешь?
— Считай, что договорились.
А у вагонов остались уже одни провожающие — вокзальный диктор объявил, что поезд отправляется.
— Ну, ни пуха тебе, ни пера!
— И тебе. Не старей тут без меня!
Они обнялись и поцеловались.
И вот уже один стоял он на платформе, смотрел на уплывающие под луну красные огни последнего вагона и думал, что Валя скоро начнет беспокоиться, а Надька, привыкшая перед сном слушать сказки, отказалась спать до его возвращения.
Он много рассказал ей сказок, каждый вечер сочинял новую, но сегодня не будет сочинять, он расскажет быль. Добрую быль о молодом летчике, который едет по родной земле и думает о том, какая она большая и красивая и как хорошо жить на ней, особенно когда ты молод.
1971 г.
Можно бы обойтись и без нее, неотложной необходимости пока нет, но все же надо найти. Без нее не то чтобы трудно, а как-то неспокойно, отвлекаешься все время, а мне надо сосредоточиться, чтобы работать с большей продуктивностью.
Куда же она делась, ведь была же, должна быть, а не найду… Разве в прихожей? Броди тут по всей квартире, ползай, заглядывай под столы и шкафы, передвигай тумбочки, стулья, и никакого толку. Чем больше квартира, тем больше вещей; чем больше вещей, тем труднее найти. А число вещей растет с каждым годом, и с каждым годом зреет и наконец вызревает потребность сменить квартиру на более вместительную, и процесс этот, кажется, готов развиваться до бесконечности. И вроде ничего лишнего, каждая вещь необходима — если не мне, так жене, если не жене, так сыну, если не сыну, так его жене и детям, нашим внукам. Всем что-то нужно, и вот даже столик трельяжа заставлен разными склянками, баночками, какими-то женскими коробочками, а из зеркала смотрит седой старик в теплой пижаме с отросшей белой бородой. Надо подстричь, а то студенты опять пригласят на роль Деда Мороза, как в прошлом году. Совсем запустил себя.
Куда же она делась, проклятая? Надо поискать в прихожей.
Пол скрипит и будто шевелится под ногой, между брусками паркета широкие щели. Видимо, изготовили из сырой древесины и настлали сразу, а теперь бруски высохли и вот скрипят, качаются. Надо перестилать.
В прихожей тоже тесновато от вещей, как в любой другой комнате. А первая моя квартира была по размеру вот с эту прихожую, не больше. Кровать, тумбочка, служившая одновременно столом, буфетом и книжным шкафом, и… все. Больше ничего не было, даже стула. Садился на кровать, пододвигал к себе тумбочку, в которой позвякивали жестяные ложки, кружка, чашка, а внизу лежали учебники, и начинал работать. Неплохо, даже хорошо, отлично тогда работал да еще приглашал в гости друзей. Как-то размещались, не жаловались. А сейчас здесь два человека не разойдутся.
Комплекты старых журналов пора бы выбросить, весь угол завален ими, другой угол занят вешалкой — тут ничего не найдешь, да и как она сюда попадет, разве что внизу, в ящиках для обуви, да и то едва ли.
Что же я свет не включу, роюсь в потемках? Проклятая забывчивость!.. Ну вот, теперь хорошо, только неудобно стоять на коленях, жестко старым костям.
Сколько же здесь скопилось обуви! Не шесть, а четырежды по шесть человек обуть можно. Впрочем, напрасно удивляюсь. У каждого по паре сезонной обуви, ну, еще выходная, домашняя, — слава богу, не прежнее время, когда я одними ботинками обходился. А женщинам еще хочется не отстать от моды, но нельзя сказать, что они слишком увлекаются: жена уже стара для этого, а невестка имеет строгий вкус и не расточительна. То есть обвинить никого нельзя, имеем лишь самое необходимое, и вот целый обувной магазин. Шлепанцы еще сюда засунули. Сколько раз рекомендовал оставлять на месте — нет, жена обязательно уберет в ящик, чтобы не мешались под ногами. Справедливо, разумеется, но вот попробуй разыскать что-нибудь в этой куче.
Нет, здесь не видно. Может, в детскую ребята затащили? Вполне возможно, надо посмотреть. Ох, господи, и спина что-то не разгибается. Постоял немного согнувшись, и вот уже не разгибается, и колени болят. К старости все начинает болеть, все… Уфф, отпустило!.. Куда же я шлепанцы свои засунул? Вот ведь забывчивость — снял с ног и засунул в ящик, вспомнив распоряжение супруги. Опять нагибайся!
