— Яков, вас рисовать не учили? Покойный мой воспитатель тут ночи напролет просиживал бы, — негромко сказала Оксана.
— Меня учили отцовы деньги считать. А чему путному учить — у бати охоты нет, — не то в шутку, не то серьезно ответил Яшка.
— Ну, уж вам-то стыдно так говорить: «батя». Была бы искра желания, талант — это главное.
Яшка горько усмехнулся, посмотрел по сторонам, точно не хотел, чтобы их подслушали, и, пользуясь тем, что Настя ушла, горячо, как бы жалуясь, заговорил:
— Желания — мало, Аксюта! У меня в душе, может, пожар горит, а не только искра, да не волен я пока… Бати наши да бабушки искры эти стараются затоптать ногами. Эх, Аксюта, ничего вы не знаете! Были бы у меня деньги — тогда вы поглядели бы и на искры мои и на таланты.
Оксана была удивлена такими словами.
— Я что-то не понимаю вас, — тихо проговорила она. — Ведь у вашего отца много денег, а вы мечтаете о них.
— В том-то и дело, что у отца, а не у меня… А деньги — это главное в жизни, в них вся сила у человека.
— Вы так думаете?
— Уверен.
Оксана хотела возразить, но, заметив, что за ними наблюдают девчата и перешептываются, предложила присоединиться к компании. Яшка, переваливаясь с ноги на ногу, неохотно пошел за ней.
Леон играл плясовую. Федька, заломив картуз, лихо вертелся в кругу ребят, отбивая цыганочку. Он то закидывал одну руку за голову, а другою подбоченивался, то обеими ими шибко размахивал в воздухе, то, на аршин подпрыгивая от земли, пускался вприсядку, потом снова юлил по кругу, шаркая сапогами, и никто не мог понять: как успевают короткие ноги его выделывать все эти бесчисленные хитроумные коленца.
— «Бублик», Федька!
— «Лягушку» сделай, «лягушку»! — просили ребята, и Федька делал и «бублик», и «лягушку», приседая на одну ногу и ловко вращая другой через руку.
Оксана смеялась, приподымалась на носки и только восхищенно говорила: «Замечательно!» А Яшка стоял рядом с ней, смотрел в ее белое, как из мрамора высеченное, лицо и все больше разгорался желанием поскорее остаться с нею наедине и сказать ей… О чем? Неужели он, станичный парень, может мечтать о женитьбе на этой городской, образованной девушке? Другой не решился бы и подумать об этом. А вот он, Яков Загорулькин, будет говорить ей о своих чувствах, и она выслушает его и — кто знает? — быть может, ответит ему тоже признанием. В конце концов и он может стать образованным человеком и одеваться и говорить по-городскому. Он много читает книг, хорошо запоминает прочитанное и уже стал совсем не тем, кем был. А если у него будут деньги, много денег? О, тогда он сможет нанять себе самого лучшего учителя и наверстает упущенное. Тогда он вправе будет сделать предложение Оксане, и наплевать ему тогда на обычаи хутора и дедов: брать себе в жены обязательно ту, которая лучше умеет доить коров и готовить борщ. Он устроит так, что все это будут делать другие. Были бы деньги! Деньги — вот главное в жизни!
Яшка знал, что на пути его первым встанет отец. Но это его не страшило. «Уйду. Брошу все, добьюсь раздела и начну свою собственную жизнь», — подумал он и пригласил Оксану погулять по гребле. Но в это время к ним подошел Леон. Он был возбужден, и Яшке нетрудно было догадаться, в чем дело. «Аленка сказала. Дрянная девка, теперь пропадет все», — только и успел он подумать, как Леон дрожащим от негодования голосом спросил:
— Ты косил нашу пшеницу?
— Отец косил, а я… — запнулся Яшка.
Леон размахнулся, но перед ним встала Оксана.
— Лева!
Яшка готов был схватиться с Леоном насмерть, но Оксана, обернувшись, так посмотрела на него, что он опустил глаза.
Прибежала Алена и схватила Леона за руку.
— Лева, он не виноват!
На шум сбежались ребята и девки, шепотом спрашивали, что случилось.
Яшка стоял ожидая. Глаза его сверкали, кулаки были сжаты, казалось, сейчас он сам кинется на Леона, но он вдруг резко повернулся и пошел прочь.
Оксана догнала его, виновато сказала:
— Яков, не сердитесь на Леву. Ему слишком тяжело живется, поэтому он такой суровый.
— Я не сержусь, Оксана. Я поступил бы так же, будь я на месте Левки. Но обидно, не меня бы надо ему, а моего отца… Ну, ничего. При вас все стерплю и перенесу.
— Ради меня?
— Ради вас, Оксана.
Оксана остановилась.
Время близилось к рассвету. Меркли и угасали звезды. Неровно опоясав вселенную, дальше к западу переместилась великая небесная дорога.
В степи было тихо, торжественно. Давно уснули сверчки, не слышно было писка летучих мышей, и только совы черными тенями скользили над свежими копнами, высматривая — не замешкался ли где слепоглазый крот или полевая мышь.
Где-то за балкой тоскливо простонал и умолк сыч.
Игнат Сысоич, поджав под себя ноги, сидел возле балагана. Посмотрев в сторону балки, он заворочался и выругался:
— Беду все кличешь? Сатана б тебе покликала, прости бог!
Достав кисет, он медленно сделал новую цыгарку и стал выбивать огонь. От ударов по кремню железной пластинкой вспыхивали красноватые искры, таяли в воздухе. Вот одна застряла на конце трута. Игнат Сысоич подул, пока трут взялся жаром, прикурил и, задернув тлеющий конец его в обгорелую камышовую трубку, завернул в кисет.
Давно он сидел возле балагана. Ему хотелось спать, в глазах чувствовалась резь, но он не ложился, зная, что все равно теперь не уснет. И все это из-за лобогрейки. С вечера, не успев прийти на ток, он навестил своего приятеля Фому Максимова, чей ток был напротив, за балкой, надеясь в разговоре немного забыться, но Максимов встретил его вопросом о том, видел ли он лобогрейку и понравилась ли она ему. И снова, уже вдвоем, они повели разговор о машине, называя новых возможных обладателей такими же диковинами. Однако о том, что каждый думает купить машину и мысленно уже видит ее на своем загоне, они не сказали друг другу ни слова. Игнат Сысоич был уверен, что рано или поздно купит и себе такую, а Фома Максимов точно знал, что Игнат Сысоич не сможет купить машину никогда.
Вернувшись к себе, Игнат Сысоич хотел было уснуть и прилег у балагана, но сон не шел.
— Как чума проклятая, не отвяжешься! — ругался он, ворочаясь, и наконец встал.
От хутора донеслась тягучая перекличка петухов.
— Третьи кочета уже кричат, а их все нет… День на степу, ночь на улице — какая ж она работа? — проворчал Игнат Сысоич, имея в виду Леона и Настю, но вспомнил свою молодость, свои вечера, проведенные с девчатами, и уже сочувственно продолжал: — Молодое дело — оно сроду такое. Где в этой жизни радость, окромя как на улице, промежду товарищей? А пришел домой — сызнова думки да заботы: то не клеится, другое не ладится, да так об неладах этих весь век и думаешь… Эх, жизня-я! — Он тяжело вздохнул, горько покачал головой. — Летишь ты соколом быстрым мимо хат наших, над полями-загонами, и некогда, должно, ни присесть тебе, ни приглядеться, на нас, тружеников. И мучимся мы, грешники, возле матушки-кормилицы от зорьки до зорьки и не спим, не едим как следует, по-человечески, а нет, не идут дела, как у добрых людей! Аль господь разгневался, аль хозяева мы никудышные, — так работаем, как и, все, и из кожи лезем всей семьей. Вот хоть бы и Левка: чего бога гневить? И работник хоть куда, и красавец парняга, а ему к девчатам выйти не в чем. А думка была бычка прикупить, веялочку, а может и машину эту, бог даст. Сколько ж это надо капиталу выложить? А где он?.. Эх, детки мои, де-етки! Разлетитесь вы по неродным хатам, и чего мы с матерью будем делать? Только и останется галок на чужих бакшах гонять…
Леон подошел к балагану, молча стал разуваться.
— Это, по-твоему, рано, аль как? — напомнил о себе Игнат Сысоич. — Гляди, солнышко выткнется, будем и начинать с богом.
— Загорулька без нас докосит.
— Чево? Чево ты мелешь?!
— Не мелю. Нефадей свою обнову на нашей пшенице пробовал, — угрюмо сказал Леон.
— Где? — насторожился Игнат Сысоич.
— У двойника[2].
— Да он што — пьяный был? Чужой хлеб, зеленую пшеницу — и покосить?! Ать же хамлет проклятый, су-укин сын!
Пфу! — сплюнул Игнат Сысоич и, вскочив на ноги, ожесточенно растер сапогом о землю недокуренную цыгарку. — Вот же судьба, будь ты, анафема, трижды проклята!..
Он стал расспрашивать, на каком участке и сколько покошено, ругался, топчась возле балагана, и наконец быстро зашагал к месту покоса.
Дороховы арендовали этот участок четвертый год. Верхними гонами он подходил к проселочной дороге, нижними — к балке. И каждый год что-нибудь да случалось: то лошади от балки заходили в хлеб, то казаки, едучи на базар, ночью косили пшеницу лошадям на корм… Сколько раз стыдил Игнат Сысоич застигнутых хуторян, пригонял к себе лошадей, но это не помогало, а караулить каждую ночь не было сил. Всякий раз после потравы он проклинал участок, давал себе слово в следующем году арендовать другой, на равнине, подальше от дороги, но не мог сделать этого, потому что равнинные участки ценились вдвое дороже.
