Жалко мне Веру Васильевну. Да и самого себя жалко. Потому что и автора эта участь постигнет — хватит уже, уезжать пора, засиделся. Наверное, те, кто будет жить здесь недолго, напишут о Магадане лучше — свежий взгляд, столичная школа и обитая культура выше. Нет, не корите меня за сочувствие Вере Васильевне. Кто нас с ней пожалеет?
На Комсомольской площади (ну и ветер несется по проспекту! Телевизионная вышка воет от его напора. Свалит ее, наверное, когда-нибудь, и исчезнет единственное сходство с Парижем) Вера Васильевна сделала небольшой крюк, чтобы попасть к витринам магазина «Маяк». Редкие покупатели — все, конечно, мужики — неслись по обледеневшему тротуару к магазину, боясь, что вот-вот закроют, некоторые даже без пальто. Два или три такси попыхивали перед входом.
Она остановилась около заиндевевшей витрины и достала из сумки, где у нее лежали термос с чаем, хлеб и пара котлет, открытку. Открытка под термосом перегнулась — нарочно засунула поглубже, чтобы не намокла от снега, — и это огорчило Веру Васильевну.
Текст был такой:
Многоуважаемая Вера Васильевна!
В замечательный женский праздник позвольте Вас поздравить от глубины моей души и пожелать Вам большого женского счастья и всех прелестей жизни. Остаюсь с симпатией к Вам.
Неизвестный Вам Антон.
А на обороте нарисованы слоники — почти как те, что продавались когда-то у нас в магазинах, из уральского камня, но только все одинакового роста и сразу видно, что индийские, потому что очень худые. И написано внизу мелко-мелко, что слоны индийские, ручной работы.
«Кто же это? — снова подумала Вера Васильевна. — Я не знаю никакого Антона. Откуда же он меня знает? Или это кто-то разыгрывает?»
И тут вспомнила она человека из сна. Как он стоял перед нею, опустив руки. Нет, сначала он руками закрывал лицо, словно стеснялся, потом сделал какой-то жест — как индийский, и глаза его горящие впились в нее. Слоники вот тоже индийские, ручной работы. И показалось ей, что у того человека из сна было не две, а гораздо больше рук, которые все красиво изгибались — она видела это во многих фильмах, и Махмуд Эсамбаев, когда приезжал сюда, тоже такое показывал.
«А что если это он открытку прислал? — подумала Вера Васильевна. — Может, он увидел меня на концерте, когда свет в зале зажгли. Но я не очень долго и хлопала, потому что боялась поздно домой идти, это ведь второй концерт был, в десять часов начало. Он адреса моего не знает. И почему «Антон» подписался?»
— Гражданочка, может, выручишь? — сказал у нее за спиной мужчина в синем, вымазанном известкой плаще. Он протянул ей несколько селедок на газетном листе. — Гляди, сколько на рубль!
В магазин уже никого не пускали, и на что этот бич рассчитывал, было неизвестно. Разве что кто-нибудь из рабочих был знакомый или задолжал кому-нибудь.
— Да иди ты! — отмахнулась Вера Васильевна от противной физиономии, столь нагло вторгшейся в ее грезы. И печень от одного вида селедки стала болеть. Надо же, как она устроена!
Дальше по пути были еще два магазина — обувной и «Волна» на углу Портовой и Коммуны, но Вера Васильевна и так опаздывала и останавливаться было некогда. (Анна Ивановна, жена бригадира, точно ей какую-нибудь гадость скажет — как же, начальница! Хуже нет с ней меняться.) Но одну фразу из поздравления Вера Васильевна все-таки запомнила: «Остаюсь с симпатией к Вам». Очень ей понравилась эта красивая фраза. И главное, что остается! Значит, был, есть и будет. Красивый, наверное, человек.
Толстая Анна Ивановна уже в пальто дожидалась. Тут же и ее муж сидел — лысый, с узенькими черными усиками Шульга. Глазки у него всегда сощурены, словно он ко всему приценивается. Эти голубки, конечно, расстаться не могут, а тут идешь одна в темень — и ничего.
— Могла бы и пораньше! — буркнула Анна Ивановна, поднимаясь. — Знаешь ведь, что праздник!
— А у меня что, по-вашему? Только о себе и думаете!
— О тебе я должна думать! Как же!
— Будет-будет! — сказал Шульга. — Благодарю за службу. Позвольте от лица командования, товарищ Яковлева, поздравить вас с международным.
— А открыточку не вы бросили?
— Хватит ля-ля разводить! — Анна Ивановна уже переминалась около двери. — Ирку небось уже уложили.
— С открыточками неувязка вышла. — Шульга суетился около стола, перекладывая растрепанный журнал дежурств, — Даже для родной жены не нашел.
«Зачем ему за Антона прятаться? — подумала Вера Васильевна. — Да ну его, черта лысого!»
— У всех праздник, — сказала она, — а тут сиди как пешка.
— Ты не сердись, — пожалела ее Анна Ивановна. — Мы к внучке спешим. Ирку неделю не видели, а они ее сейчас спать уложат — десятый час.
Они ушли. Вера Васильевна закрыла наружную дверь на крюк, проверила сигнализацию — в порядке, телефон работает, расписалась в журнале. В маленькой, примыкавшей к проходной базы комнатке было тепло. Сюда бы еще кушетку — и прекрасно жить можно. Но против кушетки Шульга возражал категорически. Поэтому в ночное дежурство подремать можно было только на составленных стульях — жестко, конечно, и голова свешивается, но на то и работа, а не санаторий.
На уже включенную плитку — такие нарушения Шульга как будто не замечал — Вера Васильевна поставила чайник, чтобы согреть воды для грелки. Печень вроде притихла. Потом достала из ящика стола затрепанную книжку про разведчиков. Но читать не хотелось. Чайник скоро зашумел, потом засвистел.
«Ну кто же все-таки написал? — опять подумала Вера Васильевна, разглядывая открытку. — И почерк вроде знакомый. Видела я его уже где-то!»
Вот что может сделать простая поздравительная открытка! Перевернула она душу Вере Васильевне, и словно сдвинулось все в ее жизни с привычных мест, и самой ей уже неясно: где она, с кем, зачем? А ведь не девочка. Взрослая, рассудительная, может быть, даже расчетливая женщина, всегда вроде знавшая, что почем, и что даром, просто так, ничего не бывает.
А если бывает? Было ведь в ее жизни уже однажды завихрение, то самое, что подхватило ее теплым августовским вечером в тихом городе Муроме, где она жила, где на «главной улице — Московской, на углу, перед книжным магазином, каждое утро выкладывали сегодняшнее число цветочками и даже день недели (летом, конечно) и где однажды она вдруг почувствовала под легким ситцевым сарафаном приятную, подрагивающую тяжесть грудей, и тотчас сладкая грусть неизвестно о чем охватила ее, хотелось кого-то жалеть, о чем-то грустить — пусть это будет невыносимо тяжело и больно душе, она все вытерпит, и очень хотелось плакать — ярким, солнечным днем в пыльном скверике, у Дома колхозника, где она присела на лавочке и подумала, как все это хорошо, противно только, что на лице появились прыщики, но ведь они пройдут.
И тогда или чуть позже, а может, через год или два, но уже осенью, вдруг нарисовался этот лихой Сережа — как потом выяснилось, пьяница и хвастун, кобель ненасытный, — но тогда денежный, добрый, очень ласковый Сереженька, и получилось это самое движение души, вскинувшее, Веру Васильевну:
над теплым городком с большими железнодорожными мастерскими, которыми когда-то командовал П. Я. Афанасьев, к тому времени (а это было в 1955 году) — первый председатель исполкома Магаданского областного Совета депутатов трудящихся (область организована в декабре 1953 года);
над затейливым особняком инженера В. К. Зворыкина, еще до революции эмигрировавшего в Америку и ставшего там отцом телевидения. Он и по сей день, несмотря на преклонный возраст, почетный вице-президент знаменитой RCA «Радио корпорейшен оф Америка (Голованов Я. Мудрый Филин // Комсомольская правда, 1973. 11 дек.) Тогда в этом доме помещался горотдел милиции;
над пыльными дорожками стадиона «Локомотив», где Вера Васильевна после того дня у Дома колхозника стала заниматься прыжками в высоту, потому что любила в себе это ощущение и втайне гордилась им;
над островерхой громадой наполовину разрушенного, а наполовину заселенного (не монахами, конечно) некогда знаменитого монастыря с редкой тучкой ворон над шпилями;
над знаменитыми муромскими огурцами — самыми скороспелыми в мировом ассортименте: цветет на тридцать пятый, плодоносит на сорок второй — сорок пятый день после посева (БЭС. 1-е изд. Т. 40. С. 627).
И оказалась Вера Васильевна за тридевять земель, в колымском поселке Атка — двести восьмой километр основной трассы. Название свое он получил (как сообщил автору старейший автотранспортник области А. И. Геренштейн) по первым буквам организованной здесь в середине тридцатых годов автотранспортной конторы. Но краевед П. В. Бабкин считает более возможным происхождение этого названия от эвенского слова «атакан», что означает «безжизненное, безводное место, плохое для выпаса оленей» (Бабкин П. В. Кто, когда, почему? 2-е изд., доп. Магадан, 1968. С. 37.), — видите, даже оленям там плохо!
