Близко, возле самого уха, раздался стойкий, требовательный звонок. Ушаков встрепенулся.
— Как самочувствие, Дмитрий Ильич? — спрашивал Куприянов.
— Удовлетворительное. — Решил побрюзжать: — Бросили меня. Что же, тонуть в одиночку?
Куприянов коротко, из вежливости, посмеялся:
— Командир просил передать свои извинения.
— За что?
— Вот за то самое, за ваш упрек…
— Как дела? — спросил Ушаков. — Где вы?
— Я в центральном посту… Как попасть сюда? Вообще правила жесткие… — Куприянов замялся: по-видимому, обратился к командиру за разрешением, и только тогда пригласил Ушакова в центральный.
Спустя десяток минут бесшумно объявившийся в кают-компании связной отвел Дмитрия Ильича в центральный пост.
Гневушев держал вахту в той же спецовке, без погон, в пилотке, надвинутой на лоб.
Корабль шел на подвсплытие. Рулевые докладывали дифферент и глубину. В центральном, как и всегда, было тихо. Успокаивающе действовали молчаливые фигуры вахтенных, занятых своим делом, ровные голоса, отдающие и репетующие команды, и такое же безоблачное, перемигивание разноцветных звездочек на приборных панелях.
И Гневушев, такой простой, обычный, с характерной сутулинкой, без всяких жестов, ни один мускул не дрогнет на его лице, красивом этой сосредоточенной внутренней силой, надежной и уверенной, свой вопрос: «Сколько оборотов?» — мог задать в любое время. И рулевой, отвечая после мимолетного взгляда на приборы: «Работает малым вперед», так же докладывал вахтенному и вчера и неделю назад.
— Боцман, всплывать на перископную глубину! — командует Волошин.
Горизонтальщик медленно подводит лодку к заданной глубине, делая свое привычное дело в солидном темпе, внимательно, со строгим прихмуром белесых бровей.
Ушаков остановился у рубки гидроакустиков, откуда открывался мигающий и темпераментный мирок штурманской рубки. Все эти символы где-то всерьез существующей жизни, рожденной невероятно изощренным умом человека. И теперь тот же мускулистый, иссиня-смуглый Ибрагимов ждет и верит тому, что скажут ему хрупкие винтики, стекляшки, шпильки. Крупные руки Стучко-Стучковского, его спина, пригодная для переноски роялей, тоже подчинены загадочному мерцанию выпрыгивающих из бездны цифр, всему тому, что разумно копошится, интегрирует благодаря единственному центру, скрытому за семьюдесятью замками, — стержню урана.
— Что там? — спросил Ушаков.
— Шестьдесят градусов правого борта шум винтов, — докладывает Снежилин.
— Следить за целью! — слышится голос Волошина.
Стучко-Стучковский морщится, кривит толстые губы:
— Черт их забери! Корабль ПЛО? Здесь большая тропа. — Через минуту добавляет: — Вероятней всего, какой-либо транспорт.
«Пло, пло, пло», — крутилось в мозгу Дмитрия Ильича. И это странное слово, всего-навсего означающее корабль противолодочной обороны, как бы булькало, хлюпало, а может быть, и впрямь звуки доносились из цистерн, там мог происходить процесс, связанный с подвсплытием.
Волошин резко отчеканивает команду:
— Самый малый вперед!
Лодка продолжает всплывать. Вероятно, контакт с надводным кораблем прекратился. Проходят длинные, томительные минуты ожидания. Наконец вверх, смачно посапывая, пополз толстый ствол перископа, и командир, не дожидаясь, пока ручка приблизится на уровень его роста, приседает, приникает к оптическому зрачку, который обязан помочь человеку увидеть внешний, надолго скрытый от его живого взора, мир.
Волошин увидел чистый горизонт. И только далеко-далеко, по пеленгу семьдесят пять градусов, курился слабый дымок какого-то судна, постепенно уходившего за черту.
«Касатка» неутомимо продвигалась вперед под штормовым накатом Атлантики, заканчивая одну из операций советского подводного флота. В океане корабли боролись с юго-западным циклоном, трещали мачты и такелаж, палубы промывались холодными январскими волнами. Лодка шла как по струне. Ее движение напоминало полет мощного турбовинтового лайнера.
Пейзаж утренней степи открывался Лезгинцеву, лежавшему на спине с закинутыми под голову руками. В тельняшке, недавно побритый, с неизбежно взлохмаченным чубчиком, он казался очень молодым, тем самым парнишкой из паровозных мастерских, который из любви к морю натянул дарованную кем-то полосатую матросскую майку.
Дмитрий Ильич пристроился так, чтобы не мешать своему спутнику любоваться давно покинутым миром, где так много воздуха, солнца, запахов трав, где пресную воду можно пить из ручья или степного колодца. Неужели все это осталось далеко позади и никогда к нему не вернуться? Будет Юганга, награды, рукопожатия, почет. А жаворонки? Лезгинцев перед этим долгим молчанием сказал несколько фраз. Его не тянет, как многих других, возвращаться домой. Если бы отдали приказ «совершить циркуляцию» и снова уйти в океаны и подо льды, не дрогнуло бы сердце. Теперь он смотрел на переборку. Пауза затянулась. Куколка чуть-чуть подрагивала. Лицо Лезгинцева стало старше, обострились черты, крепче сжались губы, исказился рот. Дмитрий Ильич наклонился к нему:
— Может быть, что-нибудь нужно?
Лезгинцев качнул головой, и напряжение исчезло.
— Маленькое животное — человек не является всего-навсего куском живой материи или хрупким, беспомощным комочком пульсирующей протоплазмы… Помните? — Лезгинцев приподнялся, переменил положение тела. — Нет, я не имею в виду свою персону. Я думаю обо всех нас. Когда-то я кисло слушал замполита. Он выводил формулу… пожалуй, именно формулу… — Лезгинцев размышлял. — На атомной лодке, говорил Куприянов, служить, мол, легче физически, но здесь служат по моральному кодексу. С чем едят, как понимать? Если без выкрутасов. Не звонкие ли слова, вроде бубенцов на оглобле? А теперь понял, и опять-таки через него же, через нашего Куприянова. Никто из моих ребят не дрогнул… Понятно, были Гастелло, Матросов, пять храбрецов на шоссе у Дуванкоя, но то — война, порыв, крови нахлебались, была не была.
Лезгинцев спустил ноги с койки, нащупал ими сандалии, подошел к крану, нагнулся.
— У вас болит голова, Юрий Петрович? — осторожно спросил Ушаков.
— Бросьте эти хомяковские штучки! — Лезгинцев вспылил. — А если болит? У Рузвельта болела голова. У Пушкина наверняка или у… Клары Цеткин… Что же, мы их ценим за это? — Его порыв быстро иссяк. Вместо улыбки получилась гримаса. — Простите… — Он позвонил к «себе», распорядился по службе. Потом спросил о Глуховцеве. Спросил, как он себя чувствует. Ему ответил чей-то рокочущий голос. «Я сейчас подойду».
В зыбком полусвете двигалась его фигура. Он натянул пилотку на бочок залихватски, огляделся в зеркальце, промокнул полотенцем мокрые виски и шею.
— Пойду к своим… Что я хотел сказать?.. Какие они, наши ребята, флота его величества атома! Не нам судить — плохие или хорошие. — Лезгинцев обернулся у дверей, выпрямился, снова стал похож на тот самый клинок из семи стальных полос, взятый молотами на шпажной наковальне. — Самое главное, они, запомните и всем расскажите, н а д е ж н ы е…
«Касатка» скользила к Юганге. Круг замыкался.
1963—1967 гг.
Краснознаменный Северный флот
