— Да вы забудьте. Они кому хочешь заморочат голову. Регину жалко. Вы ей понравились. Говорит, все мужики, которые мне понравятся, убегают… Спасибо, что проводили, вон мой стоит, — Анна взяла у Скачкова сумку и побежала к кинотеатру.
Под ногами шуршали листья. На той стороне улицы неярко светились окна домов. Они не тревожили сердце одинокого человека Скачкова иллюзией возможного благополучия. Цвет их, даже оранжевый, был с зеленым оттенком. На этой улице свет фонарей, сочащийся сквозь листву, создавал ощущение близкой воды. Место здесь было такое слегка колдовское, как на южном берегу Тавриды, вблизи гор.
Скачков изучал афишу и не понимал из прочитанного ни слова. Сослуживцы говорили, что фильм Бергмана глубокомыслен и скучен. «Может, мы стали нервными? Может, нетерпеливыми?» — подумал Скачков. — Может, нам хочется пойти к психоаналитику? Интересно, привьется в России психоанализ, или это будет смешно? Пошел к психоаналитику, а он — баба… Или: муж, жена и психоаналитик. Муж и говорит: «Кто там под кроватью?»
Небо над городом хоть и потемнело, но все еще опалесцировало. Где-то за домами в заводских районах крутились колеса, урчали шестерни. Там, в таинственных котлах, делали из какого-то мяса колбасу «Прима». «А что, если „Прима“ является причиной участившихся психических заболеваний? Или все-таки что-то другое?..»
Показалось Скачкову, что в его душе затвердевают звуки колоколов и челесты, превращая ее в довольно прочный и вполне приличный фоноформ. «Все мы фоноформы». Но мысль о том, что совесть есть функция разума, не давала его душе успокоиться и отвердеть. Она его злила. Она его ранила. Чего-то лишала. Он казался себе идиотом, невеждой. Не мог он с этим тезисом примириться, как и с тем, что после смерти уже ничего не будет. Ему хотелось, чтобы совесть была чем-то высшим и обязательным, как желание любви святой. Этаким ангелом-хранителем, белокрылым и миловидным. А тут моряк-пуговичник, женщина-синяк, японцы, гололобая дама.
— Желания духа! При ближайшем рассмотрении все они оказываются желаниями тела.
Скачкову мешала мушка в глазу. Он и мигал, и глаза кулаком тер — не сразу понял, что смотрит на девушку, стоящую под фонарем. Она притягивала его взгляд — усиливала его раздражение. Он чертыхнулся. Вернулась простая и благостная мысль: «Занять бы денег да сбегать в ресторанчик, полакомиться шашлычком…» Но мысль эта не обладала энергией, какая выбрасывает в таких случаях человека на поиск денег хоть среди ночи. Он снова посмотрел на девушку под фонарем. Что-то в ней было классически трогательное, что-то в фигуре и ногах… «Она похожа на девочку в маминых туфлях», — вдруг сообразил он. И это сравнение как бы сблизило их, сделало естественной возможность заговорить с ней.
— Скажи, ты согласна, что совесть есть функция разума?
— Не живота же.
— Тогда цивилизация — продукт совести.
— Если это цивилизация, а не массовый психоз. — На чуть вздернутом носу девушки в маминых туфлях довольно густо сидели веснушки. Смотрела она безбоязненно, может быть чуть устало.
— Я, знаешь, поел бы чего-нибудь, — сказал Скачков грустно. — Я купил книгу за двести десять. Дома, кроме кальмаров и майонеза, ничего нет.
— А рис?
— Ты имеешь в виду крупу? — Скачков вспомнил, что жена никогда не называла рис крупой. — Есть. Целая банка.
— Можно приготовить салат с кальмарами, — сказала девушка. — Хорошо бы туда крутое яйцо и лимон. По-японски. Но и без яйца вкусно.
Она взяла его за руку и повела…
Он шагал за ней с каким-то щемлением в носу. «Ну пусть не совесть, пусть что-то другое, тоже очень важное, возродит в нас образ ангела-хранителя, белокурого и миловидного».
Она стиснула его пальцы, и он понял, что кто-то, летящий над городом, благословляет всех безумных, доверчивых, озябших и потерявших надежду.
Свобода воли, чувство веса, чувство пространства — единственно служили материалом Творцу семь дней творения. И он создал то, что создал.
Скульптору кроме нужна еще и кубатура — близкие стены и низкие потолки сминают форму, не дают ей развиться до светоносного состояния, как развивается, скажем, лилия.
Может быть, для роста ее дарования, может, по другой причине, но факт — Алексей Степанович отдал дочери свою большую мастерскую в Гавани, забитую прекрасными цветами.
Собственно, ни дочка, ни зять ничего не просили; молодые скульпторы особой скромностью не отличаются, но эти не просили. Собирались уехать в Алма-Ату.
Дочке объяснять пришлось, что любовь возможна везде, даже в райских аллеях, но искусство — лишь там, где кровь истории не застывает в трещинах камней: в Риме, в Париже, в Ленинграде. Литература пусть цветет где хочет, как трава, — хоть на помойке.
Искусству же, особенно скульптуре, нужны АФИНЫ.
Он и хороший заказ для дочери выхлопотал — мемориального солдата трехметрового.
Дочка подумала-подумала и согласилась.
Прекрасные цветы она передала в кинотеатр «Прибой».
Помещение, которое Алексей Степанович нашел для себя, некогда принадлежало художнику-прикладнику с биографией леопарда, пребывающему сейчас за решеткой. Оно было небольшим, но со всеми удобствами — полуподвал в центре города, где веснами грохочет лед, оттаивая в водосточных трубах.
Алексей Степанович уже давно не ощущал в себе божественного духа, и труд его над глиной, не содержащей света, был схож с черной магией, с секретом оживления неживого. Неживое было раньше живого, и неживой станет лилия, родившаяся на заре.
Мастерскую в Гавани Алексей Степанович в свое время забил цветами в больших горшках и кадках: лимонами, апельсинами, мохнатыми бегониями, гортензиями, кактусами. Но и они не помогли — кубатуры вдруг оказалось слишком много для его таланта. Кубатура требовала мускулов и орденов, полуподвал — гипербол, пентаграмм и тишины. В полуподвале живое — лишь отблеск звезды.
Созданные им гомункулусы теснились на стеллажах. Он отбирал лучших, чтобы отлить в бронзе. Путь их будет долгим во славу Парацельса по подзеркальникам дворцов, театров и библиотек. И вечен их мотив — движение. И зеркала, и полированный камень, и позолота будут отбрасывать на благородную бронзу живые блики и живые тени.
Однажды, размышляя с карандашом над энергетикой весовых частей, собственно и создающих иллюзию движения с определенным эмоциональным знаком, Алексей Степанович услыхал грохот. Возникший где-то наверху грохот все приближался с выкриками, угрозами и бранью. Когда загрохотало рядом, Алексей Степанович не утерпел, вышел на лестничную площадку.
Двое мужчин (один лет сорока пяти, в клетчатой фланелевой рубахе и спортивных брюках с белыми лампасами, другой — в серьезных очках и в тройке из хорошего шерстяного трико) тащили на веревке якорь Холла пудов на десять, покрашенный жидким железным суриком.
— А на руках нельзя? — спросил Алексей Степанович.
Старший мужчина разогнулся, но не до конца и, схватившись за поясницу, сказал с тоской:
— Ни боже мой — я знал, что дом набит идиотами. Попробуй подними! И захлопни клюв. Каждый гусак корчит из себя млекопитающее.
Они проволокли якорь мимо Алексея Степановича по семи ступеням последнего цокольного марша и застряли в дверях: понадобился лом и помощь добровольцев, чтобы протащить его сквозь двойные на тугих пружинах двери. Якорь цеплялся за косяки и порожки, упирался лапами, казалось — ворчал. Но его все же выволокли, обматерив. И прислонили к стене напротив мастерской Алексея Степановича.
Дождь сеялся, мотаясь от ворот до ворот. Пупырчатое тело якоря будто вздрагивало. Он сидел понурясь, — странное, озябшее существо, несправедливо наказанное и униженное.
«Может, его в мастерскую взять?» — подумал Алексей Степанович. Но он не терпел в мастерской посторонних предметов, тем более — существ и тем более — якорей.
Тогда она и пришла.
Она была похожа на грубияна в спортивных штанах. «Свинья все же — лестницу изуродовал, — подумал Алексей Степанович. — Теперь еще его дочка тут…»
— У вас двери не заперты. Украдут статую и толкнут. Что, жулья мало? И родитель еще… Ручищами машет. Стекло в серванте разбил. Локтем. Псих. И не лечится…
Девушка подошла к окну, посмотрела на якорь с грустью хозяйки, вынужденной выставить собаку за дверь. Якорь как-то с ней взаимодействовал — наверное, он ее простил. Девушка поправила волосы, не нуждавшиеся в этом, и навела синий взгляд на Алексея Степановича.
— Вылепите меня голую.
Алексей Степанович растерялся.
— Так сразу и голую?
— Ну да. У меня фигура хорошая. Меня приглашали.
— Куда приглашали?
— В манекенщицы. Я не пошла.
Алексей Степанович вскипел, но сдержался, лишь пофырчал немного. Девушка была с высокой шеей, с тугими губами, в движении которых нарождалось слово.
