«Это ж хорошо, что я целенький день на ногах, — думала она. — Это ж, теперь говорят, для здоровья полезно…»
Когда ребятня, проворно отмолотив за столом ложками, тоже вытряхнулась из хаты, Дуняша принялась мыть посуду, держа под контролем варившийся в печи обед. Закрыла печь заслонкой, пошла во двор, велела ребятам наносить из колодца воды в корыто, — и давай мыть глиняные кувшины, тереть их травяным жгутиком, в середке и сверху, макая жгутик в белый песок: готовила посуду к вечерней дойке. Мыла да терла, пока не спохватилась, что в печи преет борщ непосоленный. Бросила кувшины, вошла в хату, запустила руку в жестяную банку из-под джема, в какой соль держали. А в банке — ни солиночки.
— Ох ты ж боже мой!.. — изумилась и обеспокоилась Дуняша.
Вышла на крылечко, крикнула в сторону сада, отгороженного от двора низким заборчиком:
— Шурик, Оксанка, Петя!.. Где вы там есть? Бегите в лавку да соли купите!
Из сада никто не отозвался. Не слышат они, что ли? Только ж сию минуту гоготали за сараем и слышно было, как яблоню трусят.
Дуняша подошла к заборчику, снова позвала:
— Света, Наташа, где вы там, гулёны?.. А ну, скоренько мне за солью сбегайте!..
Тихо в саду. Только пчелы летают над ближней грушей, спокойно погуживая. Вчера сын Василий привез летовавшие в лесу ульи, поставил в саду, а мед пока еще не качал: некогда ему, ждет воскресного дня.
— Ну что ты будешь делать! Не иначе как на речку убрались! Это ж их теперь не дождаться!.. — вслух сказала Дуняша, отгоняя от лица докучных пчел, налетевших на нее от груши.
Хочешь не хочешь, а в лавку придется самой идти.
Надела Дуняша выходную юбку и жакет, чистым платочком повязалась. Хотела взять Светину сумку (в сенцах на гвозде висела), — красивая такая, с ярким рисунком на лицевой стороне. Но передумала. Взяла плетеную корзинку и пошла, закрыв за собою на вертушку калитку.
Магазин — в центре села, километра полтора от дома. Пока шла по жаре, утомилась. Дважды отдыхать присаживалась. Один раз на скамеечке у хаты Аксиньи. Перепелки, почти что одногодки своей.
— Аксинья, ты дома? — спросила Дуняша в раскрытое на улицу окно, заставленное цветами в горшках.
— А где ж мне быть, пока живая? — отозвалась Аксинья, но не из хаты — со двора.
— Так вынеси мне кружечку воды напиться, — попросила Дуняша.
Аксинья вынесла воды в большой щербатой чашке, подсела к Дуняше, спросила, куда та путь держит. Дуняша объяснила, что за солью, отпила немного воды из чашки, остальной водой смочила носовой платочек, вытерла влажным платочком вспотевшее лицо. Аксинья, как обычно, стала жаловаться на зятя: все пьет он да скандалит, ни сладу с ним, ни управы на него нет. И до того он поганый, что глаза б ее на него не смотрели. Аксинья даже заплакала, рассказывая это. И Дуняша всплакнула, слушая.
— А ты чего расслезилась? — спросила ее Аксинья.
— Да жалко мне тебя, — сказала Дуняша. — И как только твоя Марина за него пошла, за такого непутя? Она ж у тебя славная, работящая. И дети уже повыросли, а он все не уймется.
— Не уймется, — подтвердила Аксинья. — Уже и участковый его стращал, что на принудительное лечение в город отправит. Так он только зубы скалит. А лучше б не стращал да отправил…
Вот так они посидели, поговорили и расстались. Аксинья пошла опять в огороде копаться, а Дуняша — своей дорогой, в магазин.
И еще она разок присела передохнуть: на дубовой колоде, лежавшей возле хаты двоюродного брата Митрофана. Митрофан Кузьмич как раз на улице воду из колодца брал, увидел Дуняшу — возрадовался.
— А вот и сестричка дорогая в гости до меня! — сказал он, отцепляя веревку от дужки ведра. Поставил ведро с водой на землю, протянул руку: — Здорова була, Дуняшка.
Они подержались за руки, здороваясь. Дуняша сразу присела на колоду, опять вытерла еще влажным платочком пот с лица. Услышав, что она движется в магазин, Митрофан Кузьмич спросил, подсаживаясь к Дуняше:
— А помоложе тебя никого не нашлось за солью сходить?
— Да я сама пройтись захотела, — ответила Дуняша. — Считай, уже года два из своего проулка не вылазила. Так и помру, не дай бог, позабыв, где та лавка наша.
— Эт, помру! — хохотнул Митрофан Кузьмич, показывая редкие, сточеные зубы (был он помоложе Дуняши, да ведь тоже седьмой десяток разменял). — У нас с тобой какой уговор был, помнишь?
— Да помню, не забыла, — отвечала Дуняша, посмеиваясь, и от смеха у нее увлажнились голубенькие глазки, а вокруг них и на носу сбежались частые морщинки. — Тогда лишь и помру, как ты мне гроб без сучка и зазоринки выстругаешь. Обещался в том году доставить, да по сей момент стругаешь.
— И сделал бы. И себе и тебе сделал бы, — шутливо отвечал Митрофан Кузьмич, — да боюсь, как бы с нами такой напасти не вышло, как с Ефимом Погудой. Выстругал, дурень, на свою голову.
— Вот же, как не повезло Ефиму. Не будь того гроба, жить бы ему да жить.
Так, легко и вполушутку, говорили они о своей смерти, вспомнив и Ефима Погуду, помершего из-за собственной глупости. Все село знало, что Ефим Погуда какой-то особый гроб себе мастерит, хотя к смерти вроде бы и рановато было ему готовиться. Гробом своим Ефим многим хвалился, многих зазывал к себе, чтоб поглядели, как тот гроб отполирован, окрашен и полакирован. Держал Ефим гроб на горище в сарае и нередко укладывался в него, примеряясь и присматриваясь, хорошо ли ему будет лежаться в нем. Однажды во время такой примерки чердак не выдержал и обвалился. Лежавший в гробу Ефим рухнул вниз и насмерть зашибся.
Посмеявшись немного и пошутив, Дуняша попрощалась с Митрофаном Кузьмичом. На обратном пути она еще повстречалась и поговорила с несколькими односельчанами старшего поколения, поскольку из среднего поколения она мало кого знала, а молодых парней и девчат не знала и вовсе. Это не то что до войны было, когда все село на одной улице вмещалось и каждый друг другу чуть ли не родней приходился. Теперь же от этой улицы растеклось столько рукавов и рукавчиков, остроенных домами, что ни рукавов, ни домов не сосчитать. Так где уж тут знать всех Дуняше?..
Взрослые домочадцы домой обедать не являлись: с поля да с фермы далеко ходить. Перекусят там, а обедают уже дома затемно. Прибежала только Лариса с почты, жена внука Миши. Наскоро поела — и снова на почту. Дуняша пошла с корзиной в сад: собрать паданки Рябухе. Не успела набрать полкорзины, как примчалась с речки детвора. Загалдели во дворе, закричали:
— Бабушка Дуняша, где ты?.. Бабуся, обедать!..
Бросили на крыльце ведро серо-зеленых шевелившихся раков, шастнули в хату и — наперегонки к столу: занимать места. Чубы и косицы у них мокрые, щеки и носы солнцем припечены, как нарумянены.
Опять застучали о тарелки ложки-вилки. За пять минут подмели и борщ, и кашу, и топленого молока надулись. Дуняша собралась было убрать за ними посуду, но старшая правнучка Света, приехавшая в гости с Урала (ей четырнадцать, перешла в восьмой) приказала ребятам мыть посуду всем вместе.
— Ты отдохни, бабушка Дуняша, — сказала ей Света. Но отдыхать Дуняше некогда: кабанчикам надо вынести, курам зерна насыпать, огурцы выбрать.
На огород Дуняша повела их всех, велела не топтать грядки, срывать огурчики осторожно: ведь не маленькие, с понятием — самый младший правнук, Мишин сын, и тот уже первый год в школу отходил. Выбирали с охотой, вмиг шесть ведер наполнили. Принесли огурцы во двор, и пропала вдруг у них всякая охота что-либо еще делать: опять понеслись на речку.
К шести вечера жара стала спадать. Часа через два, когда Дуняша уже сварила раков и снесла их охлаждаться в погреб, вернулась с пастбища Рябуха. Сама вошла во двор, толкнув рогами калитку. Дуняша повела ее в сарай, скармливая ей на ходу зеленый круг несозревшего подсолнуха, с молочными еще семечками.
Она подоила Рябуху, процедила молоко, напоила вернувшихся с улицы ребятишек, дав каждому к молоку по ломтю ржаного хлеба. Потом вышла из хаты, села на лавочку возле крыльца. За ней вышла Света, устроилась с книжкой на приступках крылечка.
— Про что ж там пишется, Светочка? — спросила ее Дуняша. — Может, и про любовь?
— И про любовь, бабушка, — сказала Света. — Это роман. «Анна Каренина» называется. Очень интересный.
— Ну, читай тогда, читай. Я мешать не буду.
— А ты мне не мешаешь, бабушка, — сказала Света.
Из сеней выглянул правнук Дуняши Петя, приехавший из Киева, черноволосый мальчик тринадцати лет.
— Свет, пошли, уже начинается, — позвал он Свету и исчез.
— Бабушка, пойдем телевизор смотреть. Сейчас «Кабачок «Тринадцать стульев» будет, — сказала Света, поднимаясь с крылечка.
— Ступай смотри, детка. Я посижу чуток и приду, — ответила Дуняша.
Света ушла. Дуняша прислонилась спиной к теплой стене хаты, хорошо прогретой за день солнцем и еще не остывшей. Сидела и смотрела, как на краю неба истаивает розовато-медная полоска — слабый отблеск уже догоревшей вечерней зари.
