Клавдия Николаевна возражала Серафиму Гавриловичу, каждый раз вспоминая бытовые условия времен гражданской и Великой Отечественной, подчеркивая собственную неприхотливость, непритязательность и необязательность даже тех удобств, которые ей были предоставлены здесь.
Санаторский клуб в это время дня пустовал. На зеленом сукне бильярда лежали беспорядочно рассыпанные шары. Одиноко горел глазок игрального автомата. Я вытащил из кармана пригоршню монет, нашел пятнадцатикопеечную и опустил в щель. Экран засветился. По левой стороне шоссе проплыл силуэт легкового автомобиля. Нужно было нажать на педаль и поворачивать руль то вправо, то влево, чтобы, обгоняя попутные машины, не столкнуться со встречными. Левостороннее движение — и никакого обзора. Я был не приспособлен к этой игре, или игра была не приспособлена ко мне. Бег барабана, имитирующего бесконечный путь с пунктирной разделительной полосой, прекратился, свет померк, шум мотора замолк. Жалкая, плоская тень автомобиля прилепилась к воображаемому шоссе, точно мокрый окурок к асфальту.
Вернувшись в палату, я застал соседа за письменным столом.
— Где пропадали? — поднял он голову.
— Гулял.
— А я все с письмом мучаюсь. Проклятые профессиональные навыки. Легче рассказ написать, чем простое письмо.
Я лег поверх одеяла. Кровь загудела в кончиках пальцев.
— Напишете здесь свою тридцать первую книгу.
— Нет, — замотал головой Иванов. — Повторяться не хочется, а нового не могу. Исписался. Беда в том, что я ничего, кроме этого, не умею.
Сосед в раздражении скомкал лист и бросил в корзину.
— Так не хотелось ехать. Домашние настояли.
Иванов перехватил мой взгляд. На тумбочке рядом с его кроватью лежали две книги.
— Хотите почитать? Не советую. Лучше — классику. То, что успело стать классикой.
Время близилось к полднику. Я не заметил, как заснул, а когда проснулся, Иванова в комнате не было. Смеркалось. Лоскут далекого моря за окном серебрился у горизонта. Часы показывали без четверти семь. Организм жил как заведенный — от обеда до ужина. Проспать невозможно. Всякий раз срабатывает внутренний будильник. Девять утра, два часа дня, семь вечера.
Я вошел в ванну, пахнущую аптекой, открутил два зеркально сверкающих крана, умылся под сильной струей, стекавшей в стерильной белизны раковину, и уже через пять минут шагал привычным путем по дорожке, которая была началом маршрута № 2, отмеченного колышками с голубыми указателями.
Столовая шумела, наполнялась принаряженными людьми. После ужина многие отправлялись в клуб, на прогулку или в Чайный домик, где продавали всякие вкусные вещи.
Клавдия Николаевна сдержанно ответила на мое приветствие, продолжая шептаться с какой-то ехидной старушкой, которая тотчас удалилась, едва Ольга приблизилась к нашему столу.
Я невольно вздрогнул, увидев, как она подходила к застекленной двери, открывала ее и потом шла между столиками, издали улыбаясь мне. На ней было светлое платье, простое и элегантное, а волосы, стянутые на затылке черной ленточкой, рассыпались рыжим хвостом. Теперь она напоминала скромную девушку-пансионерку из прошлого века.
Ужин прошел в напряженном молчании, которое не удалось разрядить даже Серафиму Гавриловичу. Чувствовалось, что Клавдия Николаевна не в себе, и причина этого как-то связана с новой нашей соседкой по столу. Мне казалось, она видела нас с Ольгой прогуливающимися по парку после обеда. Теперь она с неприязнью поглядывала в нашу сторону и вся дрожала, точно лошадь, учуявшая запах волка.
Когда мы остались за столом одни, я спросил у Ольги, не собирается ли она идти в кино. Нет, она не собиралась.
— Может, погуляем?
Мы пересекли столовую, сопровождаемые то ли завистливыми, то ли любопытствующими взглядами санаторской публики. Раньше я что-то не замечал столь повышенного внимания к моей персоне.
— На вас все смотрят, — сказал я.
— На нас, — поправила она насмешливо.
Выйдя на площадку перед столовой, мы какое-то время колебались, куда идти: по маршруту № 2 или в сторону лечебного корпуса, соединенного переходом с нашим жильем.
— Давайте уйдем подальше, — предложил я. — Иначе не миновать встречи с Бунцевым.
— Мы его больше не встретим.
— Вы уверены?
— Да.
Меня поразило это ее «да», сказанное без тени сомнения.
— Вы плохо знаете Бунцева.
Я оглянулся, надеясь увидеть его где-нибудь поблизости, но на площадке уже никого не было. Как быстро все разошлись! Еще мгновенье назад мы находились в плотном окружении, под неусыпными взглядами, и вот — никого.
— Разве кино уже началось? — спросил я, взглянув на часы, и не заметил, не запомнил, даже не обратил внимания на положение стрелок.
Мы вошли в парк, непривычно пустынный в этот вечерний час.
— Знаете, Оля, — сказал я, — мы все давно не верим в чудеса, но сегодня, по-моему, происходит что-то чудесное.
Неопределенно улыбнувшись, она продолжала идти рядом, рассеянно глядя перед собой, и чуть заметный румянец покрыл ее щеки. Ее рука коснулась моего плеча. На месте обручального находилось теперь кольцо с красным камнем, удерживаемым четырьмя золотыми львиными лапами. Мне показалось, что это то же кольцо. Возможно, днем оно перевернулось на пальце. Камень то вспыхивал, разгорался ярким внутренним светом, то угасал, словно перегорев, и тогда ничем не отличался от других, обычных камней.
Быстро стемнело. Мы оказались в той части парка, где я никогда не бывал. Узкие дорожки то и дело поворачивали в сторону, петляли, пересекались с другими.
Я взял ее за руки, потом обнял, привлек к себе.
— Не надо, — сказала она, отстраняясь.
И вдруг — совсем весело, почти озорно:
— Нет, профессор, я не лягу с вами в постель.
Меня словно холодной водой окатили. Она смотрела прямо в глаза, не мигая.
— Мало вам одного инфаркта? Хотите опять устремиться в опасное будущее? Не искушайте судьбу. Научитесь брать у нее только то, что она дает.
— Мне ничего не нужно.
— К сожалению, это не так. Ваши желания непомерны. Они заставили вас страдать. И вот результат: вы попали в больницу, потом в санаторий.
— Один мой знакомый признался, что всю жизнь занимался своим делом лишь потому, что ничего другого не умел.
Мы стояли под раскидистым деревом. В темноте ее светлое платье казалось совсем белым, а кольцо на руке — вновь гладким, сплошным.
— Несчастный Иванов! Но пусть, — добавила Ольга, словно решившись на что-то. — Пусть его пример послужит вам уроком и предостережением.
Я ничему больше не удивлялся. Ни тому, что она угадала и назвала фамилию моего соседа, ни этому неправдоподобному свечению ее лица в темноте.
— Уроки не идут мне впрок.
— Что ж вы хотите?
— Остаться самим собой.
— А еще? Договаривайте.
Я снова попытался ее обнять.
— Только не сегодня.
— Сейчас.
— Нет! — вскрикнула она. — Нет, непослушный профессор. Завтрашний вечер ничем не хуже сегодняшнего.
— Значит, завтра?
Она медлила с ответом. Я ждал.
— Да.
Лицо ее стало печальным и даже испуганным.
— Хорошо, в это же время у вас.
— У меня нельзя. Я не один.
— До завтра, — едва слышно произнесла она, и мне снова стало не по себе.
Она исчезла за ближайшим поворотом дороги.
Было не слишком поздно. Возле подъезда толпился народ. В вестибюле образовалась очередь у междугородного телефона-автомата. По цветному телевизору показывали какой-то фильм. Среди зрителей я заметил Бунцева. В креслах рядом с лестницей сидели Клавдия Николаевна и та самая старушка, которая подходила сегодня к нашему столу. Они были увлечены беседой. Проходя мимо, я уловил обрывок разговора:
— …когда в двадцать четвертом году его привезли в Москву…
Конец фразы утонул в телевизионном гуле.
Я поднялся на третий этаж. Дверь оказалась заперта. По-видимому, Иванов еще не вернулся. Дежурная отдала мне ключ со смущенной, виноватой какой-то улыбкой.
Я перелистал книги, лежавшие на тумбочке соседа, взял монографию Дюльмажа и лег поверх одеяла. В пятой главе излагались странные результаты, их нельзя было объяснить известными кинетическими схемами.
Начальные скорости сохранялись постоянными при увеличении макроскопической вязкости системы в сотни раз. К сожалению, я был лишен здесь возможности посмотреть оригинальную работу Брукса, на которую ссылался Дюльмаж.
На клочке бумаги написал: «Скорость обрыва лимитируется не сегментальной, а трансляционной подвижностью. Проверить! Причиной может явиться «эффект сетки» или «эффект отлова» молекул, обладающих наибольшей энергией».
