проутюженном костюме с блестящими атласными отворотами и объявляет, стараясь отделить слово от слова:
— Одноактная пьеса «Консультация». Роль Алексея Старовойта, священника двадцати девяти лет, исполняет Степан Игнашов. Роль Коли Жиздрина, молодого паренька, готовящегося в семинарию после десятилетки, исполняет…
Андрей однажды был на репетиции этой пьесы и теперь с любопытством наблюдает украдкой за Любашей. Речь в пьесе должна пойти о развенчании самим священником служителей церкви. Как это воспримет Люба?
А она безо всякого интереса следит за началом пьесы, где молодой паренек разговаривает с монашкой-алтарницей Минодорой. Но вот одна фраза Минодоры настораживает Любашу.
— …Не было б грехов, Колечка, и каяться не в чем было бы. Не нами, милый, грех начат, не нами и кончится. Все во грехе зачаты…
«Зачем же она так? — хмурится Любаша. — А еще монашка…»
Минодора между тем не унимается:
— …К примеру, комнату после ремонта освятить — четвертная. Крещение — сотня… Похороны — две, три сотенных. Венчание пятьсот, а то и поболе, по человеку смотря. На радостях кто станет скупиться?
Молодой паренек сокрушенно качает головой:
— Нехорошо, все-таки.
— А что сделаешь? — разводит руками Минодора. — У того семья большая. У этого матушка с прихотями: то ей телевизор подай, то лакирочки новые, то на курорт снаряди. А иной на черный день копит. Мало ль?
— И что ж, лишают их за это сана?
— Больно много пришлось бы лишать, — усмехается Минодора. — Иереев бы не осталось.
«Ну, к чему она это? — покусывает губы Любаша. — Конечно, не бесплатно же службу ведет священник. Все же люди…»
Но тут же вздрагивает. Это Минодора сообщает:
— …В Москве, в богатых храмах, настоятели по двадцать пять огребают.
— Тысяч? В месяц?! — ошеломлен паренек. — Шутите.
— Шут шутит, а я правду говорю…
«Куда же ему в месяц двадцать пять тысяч? — морщится Любаша. — Нехорошо это…»
Но на сцену уже выходит священник Алексий, и Любаша начинает внимательно следить за развитием действия. Она бессознательно верит священнику, понимая, что даже и на сцене — выдуманный — он должен защищать бога и священное писание.
— …Больше всего, я тебе скажу, на меня действовало звездное небо, — рассказывает пареньку отец Алексий о том, как он стал священником. — То, что еще никому, ни одному ученому на свете не удалось ясно и точно ответить на вопрос, как возник мир, когда, из чего, как понять бесконечность пространства, времени…
«Как он верно говорит, — взволнованно думает Любаша. — Будто мои слова разгадал, которые я никак найти не могла. Ведь и я сейчас, если остаюсь одна вечером на огороде да взгляну в темное звездастое небо — аж голова закружится. И чувствую, будто в мире только и есть, что я да незримые небесные силы, которые знают, что я всем сердцем обращена к ним…»
— …У религии на все готов ответ, — слышит она голос Алексия. — Есть Первопричина всего, Создатель, Вседержитель, Предвечный дух, и не так уж важно, как он называется — Господом или Аллахом, Иеговой или Буддой… Для меня главное было в том, что мне открылся бог и я начал с ним общаться, молиться. Это удивительное, поражающее чувство — общение с каким-то незримым разумом вне тебя. Немудрено, что он кажется вездесущим и всемогущим. К сожалению, Коля, все это самообман, и я только недавно это понял.
«Как?! Почему самообман? — едва не вскрикнула вместе с пареньком Любаша. — Ведь все это так и есть, как он только что рассказывал, но почему — самообман?!»
Она зачем-то оглядывается на Андрея, но тот неотрывно смотрит на сцену, подавшись вперед.
— …И знаешь, что мне открыло глаза? — говорит на сцене Алексий. — Кибернетика. Та самая, которую недавно предал анафеме папа римский. Он не дурак, этот папа, знает, что проклинать.
О кибернетике Любаша не имела ни малейшего понятия, и рассуждения Алексия об этом слушала плохо. Ей было понятно одно: Алексий уже не верит в бога. Но почему? Что это за таинственная кибернетика, которую проклял папа римский?
— …Общее в работе мозга и электронных машин все-таки есть, — слышит она рассуждения Алексия и старается вникнуть в них. Не потому, что ей это интересно, а просто мучительно хочется узнать: зачем он, этот так ясно раньше рассуждавший человек, отступил в душе от бога?
— В чем оно, общее? В том, что и машины и мозг работают по одинаковым логическим схемам. Счетно-логические машины — ты, наверное, слышал — работают по так называемой двоичной системе счета, или смешанной, десятично-двоичной. Это что значит? Все самые сложные подсчеты они приводят для простоты и удобства к двум цифровым рядам, а все логические рассуждения тоже как бы к простейшим «парам», но уже логическим, к этим самым основным схемам, о которых я говорил: «да» — «нет», «или» — «или», «и» — «и». Только так, в конечном счете, и никак не иначе работает и наш мозг, и машина. Ты замечал, когда молишься, что как бы раздваиваешься внутри себя, на два «я» делишься? — Ну, ну…
— Вдумайся: что значит «молиться»? Это значит разговаривать самому с собой, как разговаривает вслух помешанный. Не так ли? Но ты, наверное, замечал, что и нормальный человек непрерывно разговаривает сам с собой, только не вслух и не сумбурно, как помешанный, а логически правильно. Когда мыслишь — непрерывно как бы раздваиваешься. То думаешь в нервом лице, то во втором, к самому себе на «ты» обращаешься. Замечал?
Странно, но Любаша ясно осознала, что и она это поняла: то, что часто мысли ее словно раздваиваются. Иногда ловила себя на том, что словно со стороны за собой наблюдает. И даже оценку какому-либо своему поступку давала: плохо или хорошо… Оказывается, и другим людям все это известно? Значит, и у них так же получается?
— Все дело в кибернетике, — продолжает Алексий. — В мозгу происходит нечто подобное тому, что и в электронных счетно-решающих машинах. Мы не замечаем этих процессов, потому что они протекают мгновенно, на огромных скоростях. А в молитве эта самая двоичность мышления, непрерывный внутренний разговор человека с самим собой как бы всплывает на поверхность, и мы его осознаем.
— Вы хотите сказать, что за голос бога мы принимаем свой собственный? То, что сами думаем? — Именно…
Любаша снова хмурится. Конечно, она согласна с рассуждениями Алексия о том, что душа иногда словно раздваивается, о мозге тоже кое-что поняла, но как же так, очень уж просто, отметать бога? Нет, нет, это сложнее, глубже, таинственнее, чем только что рассказывал Алексий.
«Сама с собой вместо бога, — машинально вспоминает она слова Алексия, и снова сознание ее бунтует: — Не верно все это! Специально все придумали! Им-то что?»
Но в голову вновь и вновь вползали предательски-ясные
