— Я разговаривал по телефону с его женой. Сказала, что все так же, лежит. Я предлагал к нам в больницу.
— Ну и что?
— Не желает.
— Пошли-ка к нему врачей. Пусть они решают, как быть.
Щедров смотрел на Румянцева и на Петровича, слушал их, и ему казалось, что так озабоченно и с таким пониманием друг друга могут вести свой, им одним понятный разговор разве что родные братья, и нельзя понять, кто же из них старше и по возрасту и по занимаемой должности; что они, обращаясь друг к другу на «ты», могут в любое время прервать этот разговор и в любое время снова его возобновить. Поэтому Щедров нисколько не удивился, когда Петрович закрыл папку и, не спрося разрешения, потому что каким-то своим чутьем уловил, что разговор окончен, так же, как и пришел, неслышно удалился в свою комнату.
— Антон Иванович, где остановился? — спросил Румянцев, продолжая сидеть за столом. — Может, нужна гостиница?
— Выручают друзья. — Щедров поднялся, одернул свитер, понимая, что пора уходить. — Вчера ночевал у одного друга, а сегодня пойду к другому — Калашнику.
— Да, точно, вы же с Тарасом Лавровичем дружки еще с комсомола! А где твоя семья?
— Не успел обзавестись.
— Что так?
— Как-то не вышло, не сложилось, — чистосердечно сознался Щедров. — То учеба, то работа, потом снова учеба. Ту, что любил в юности, не сберег. Вышла замуж. А другую не полюбил.
— Ну, ничего, в твои годы это поправимо, еще полюбишь. А пока что среди секретарей райкома будешь единственным холостяком и самым молодым. — Румянцев дружески улыбнулся и протянул руку. — Итак, приходи в среду к девяти утра.
Щедров пожал сухую, с твердыми пальцами руку Румянцева.
В конце рабочего дня, как и было обусловленно, Щедров зашел к Калашнику. Друзья отказались от уже стоявшей у подъезда вороной «Чайки» и, желая прогуляться, направились через городской парк, опустевший и по-зимнему неуютный. На Щедрове был длинный — почти до колен — дубленый, цвета яблоневой коры полушубок и шапка-ушанка, а на Калашнике — черное пальто, воротник и кубанка из черного, с легкой проседью, каракуля. Шли они не спеша, говорили о том о сем, и рядом с высоким и стройным Калашником поджарый невысокий Щедров в своем длинном полушубке выглядел эдаким заурядным провинциалом.
— Значит, у Ивана Павловича ты пробыл больше двух часов? — спросил Калашник, замедляя шаг. — Ну и как тебе теперь показался наш уважаемый патриарх?
— Последний раз я видел его несколько лет назад, помнишь, когда нас отправляли на учебу, — ответил Щедров. — За эти годы он ничуть не изменился. Хорошо выглядит и такой же спокойный.
— К тому же оригинал! — Калашник вынул коробочку «Казбека», взял папиросу. — Говорил тебе о вреде курения?
— Да, говорил. И я с ним вполне согласен.
— Представляю, как это его обрадовало. Если хочешь сделать Румянцеву приятное, скажи, что ты ярый враг никотина. Ведь неприязнь к табаку — это у него идефикс. — Калашник рассмеялся. — О чем бы ни говорил, а обязательно кончит тем, что скажет о вреде никотина. А вообще тебе известно и без моих пояснений, что Иван Павлович — это тот человек в Южном, у кого есть чему поучиться и есть что перенять. В крае его любят, авторитет у него очень большой. Не случайно все называют его ласково: «Дорогой друг». Заметил, как часто, обращаясь к собеседнику, он говорит это — «дорогой друг». В нем много неподдельной доброты, я бы сказал, повседневной человечности. Жизнь у него — позавидуешь. Нам с тобой такой жизни не видеть. Совсем юным он пришел в буденновскую конницу и был лихим воякой. Затем война на мирном фронте — коллективизация. В Отечественную — он комиссар в плиевском конном корпусе. Тут он как бы вторично показал свою воинскую доблесть и был удостоен звания Героя Советского Союза. У Румянцева большое собрание орденов и медалей, да еще и Звезда Героя. К примеру, ни у меня, ни у тебя еще нет ни одной медали, не то что ордена, а у него более сорока наград, и каких! И польские, и венгерские, и болгарские. На груди не умещаются. В район обычно выезжает с Петровичем. У них дружба давняя, еще с гражданской войны, такой дружбе можно позавидовать! И по районам Румянцев ездит не так, как все. Живет в одном районе недели две, а то и три. Всюду побывает: и на полях, и на фермах, и на заседаниях бюро райкома, и в домах у колхозников. Любит побеседовать, поговорить, а Петрович помогает, готовит материал для собрания партийного актива. Перед отъездом соберет коммунистов и актив со всего района и выступит с речью. Говорит не по написанному, нет! Тебе приходилось бывать на таких собраниях? А я бывал, и не раз. Помню, в Марьяновском я слышал, как Дорогой друг говорил с трибуны. Это была не речь оратора, а обстоятельная, основанная на личных наблюдениях беседа делового человека… Приходилось бывать у него на квартире. Обычно по воскресеньям приходят к нему взрослые дети и внуки. Тут, в окружении семьи, Дорогого друга нельзя узнать. Обыкновенный дедушка! Недавно умерла его жена. Славная была женщина. Всю долгую и нелегкую жизнь прошла с ним рядом — они встретились еще в Первой конной. После смерти жены старик затосковал. Теперь больше всего живет не на квартире, а в загородном Доме крайкома. Любит он приглашать туда для беседы секретарей райкомов. Ты там еще не бывал? Ничего, станешь секретарем Усть-Калитвинского райкома, непременно побываешь.
Пройдя через весь парк, друзья попали на тихую улочку. За высокой изгородью стоял трехэтажный дом. К освещенному подъезду вела посыпанная песком дорожка. В подъезде им поклонилась лифтерша. В квартире их встретила Нина и, веселая, смеющаяся, сказала:
— Антоша, в этой шубе ты как фронтовик!
— Ему действительно предстоит поездка почти как на фронт, — заметил Калашник, снимая пальто. — Усть-Калитвинский — это мирный фронт, и еще какой! — Отдал пальто молодой и миловидной домработнице, подкрутил усы. — Ну, что, Васюта, обедом нас угостишь?
— Тарас Лаврович, обед уже вас ждет! — ответила Васюта.
Обедали в большой столовой. Круглый стол под яркой люстрой. Ковер по всему полу. Высокие окна занавешены тюлем. Сквозь кружева видны верхушки голых деревьев, подсвеченные снизу фонарями. Рядом с Ниной сидели головастый, с чубчиком, Юра лет восьми, похожий на отца, и светловолосая, с голубым бантом, Леночка лет пяти, удивительно похожая на мать.
После обеда пришел учитель музыки, и Нина увела детей в их комнату. Калашник и Щедров прошли в кабинет, куда Васюта принесла кофе, и уселись в низкие кресла возле низкого треугольного столика. Щедров с улыбкой посмотрел на друга и сказал:
— Тарас, хорошая у тебя квартира.
— Не жалуюсь.
— А помнишь, как мы жили в комсомоле?
— Комсомол, Антон, пора забыть.
Щедров с еще более веселой улыбкой посмотрел на добродушное, усатое лицо друга.
— Забыть-то трудновато.
— Кандидат наук! — сказал Калашник. — Секретарь сельского райкома, кандидат наук — звучит! Так что комсомол — это давно пройденный этап!
Дружба у них началась еще тогда, когда русоголовый Тарас Калашник возглавлял краевую комсомолию. То строгий и взыскательный, то веселый и простой, с радушной улыбкой на красивом юношеском лице, Калашник уже тогда снискал себе славу прирожденного вожака. Антон Щедров, сын известного на Кубани героя гражданской войны, кочубеевца Ивана Тихоновича Щедрова, был секретарем Усть-Калитвинского райкома комсомола. Позже, когда Калашника и Щедрова взяли на партийную работу — Калашника заведующим отделом крайкома, а Щедрова инструктором, — дружба их укрепилась еще больше. Потом случилось так, что оба они были направлены в Высшую партийную школу. Более двух лет прожили в одной комнате и жили, что называется, душа в душу. После учебы Калашник вернулся в Южный и был избран председателем крайисполкома. Щедрова же, как способного к научной работе, оставили в аспирантуре.
— А помнишь, Антон, тот дождливый вечер в Москве, когда мы распрощались на Курском? — заговорил Калашник своим приятным баском. — Я уезжал в Степновск, а ты оставался в Москве, как говорится, грызть гранит науки. И помнишь, на прощание я сказал: получишь звание кандидата — возвращайся в Южный. Оба мы тут выросли. Южный — наша родина, и нет ничего лучше, как отдать все свои силы и знания родной земле. Помню, ты со мной согласился. И вот ты уже у меня дома, мы сидим, пьем кофе, беседуем. Через три дня ты уедешь в Усть-Калитвинский и, я знаю, там, в родном районе, начнешь искать ответ на свой давний вопрос: каким должен быть советский человек и как ему надобно жить? А надо ли ставить перед собой этот вопрос и искать на него ответ?
— Не знаю, как для тебя, а для меня давно, еще в школе, затем в комсомоле вопрос — как жить и для чего жить? — был вопросом самым важным, — сказал Щедров. — Думается, что этот вопрос волнует не только меня.
