Маня еще на первом курсе решил стать подводником и писал об этом рапорт за рапортом.
Они понимали уже тогда, что в будущей войне, если она все-таки начнется, подводная лодка, вооруженная ракетой, станет решающей боевой силой на море. И Манька сразу решил держать в своих руках главное оружие. А Шаталову хотелось, кроме службы, еще морского простора, и волн, и свежего ветра, и горизонта — чистого и ясного, а не иссеченного делениями на перископном стекле. Он любил море, а не духоту в отсеках…
О Маньке все время думалось только самое хорошее. И поэтому вспомнилась последняя, проведенная в разлуке с ним летняя практика, когда Ольга не пришла их проводить. И то, как уже перед самыми зачетными стрельбами он получил сообщение о смерти отца. Отец умер совсем неожиданно, далеко на севере, в командировке. И его смерть потрясла Шаталова. И очень еще мучило то, что хоронили отца чужие, равнодушные люди. И сразу, как с нами бывает, он вдруг понял, что часто обижал отца, не отвечал на его письма, редко находил время для встреч и не до конца ценил в старике великолепные человеческие качества — доброту и душевную честность, например.
Он не мог удержаться и плакал ночами, уткнув лицо в жесткий пробковый матрац подвесной койки.
Но служба есть служба. Звенели на корабле сигналы тревог и авралов, наступали сроки очередных вахт и дежурств, зачетов и зачетных артиллерийских стрельб. Ребята волновались, ожидая эти стрельбы. Завалить их означало на две недели задержаться на практике вместо отпуска. Шаталов не волновался. Он отупел от горя. Он с треском завалил стрельбы. Никогда еще в жизни ему не было так плохо, как тогда. Если б рядом был Маня!
И вот «Комсомолец» вернулся в Кронштадт и стоит на рейде.
В кубриках — гвалт и хохот. Ребята пришивают на рукава новые курсовые знаки, собирают вещи, чистятся. Сейчас подойдет десантная баржа и повезет их в Ленинград. Может, уже сегодня они получат отпускные билеты и уйдут за КПП училища.
А двоечников — человек пять. Они лежат на койках, тусклые, как не чищенная год бляха. Шаталову кажется, что весь мир вокруг — серая вата.
В кубрике становится все тише и тише. Ребята поднимаются на палубу. Слышно, как трутся снаружи по борту кранцы — это швартуется баржа. Помощник дежурного по кораблю заглядывает в люк:
— Курсант Шаталов!
Шаталов вздрагивает: вдруг что-нибудь изменилось?
— Есть!
— Заступаете сегодня дежурным по камбузу!
— Есть…
Тоска достигает предела. Шаталов сует в рот завязку от наволочки и начинает ее жевать. За иллюминатором плещется равнодушная вода, крутится размокший окурок, все не может потонуть. Потом тонет… И вдруг:
— Димка, ты тут? Черт, темно как… по правде говоря…
— Маня!? — орет Шаталов. — Маня, это ты!?
— Ага. Я.
Он уже возле самой койки. Его хочется обнять, стукнуть по спине, но все это совершенно ни к чему.
— Заступаю вот сегодня по камбузу, — говорит Шаталов так, будто они расстались вчера. — Схватил пару по стрельбе.
— Ага. Я знаю, — говорит Маня. Он скидывает с плеча вещмешок. — Эта койка свободна?
— Да, а ты какими судьбами сюда?
— На барже, — говорит Маня и кидает бушлат поверх мешка.
— Почему?
— Тоже прихватил гуся.
— За что?
— Тоже за стрельбу. Никак, по правде говоря, не мог пристреляться. И погода была плохая… Вот и…
Он не умеет врать, этот Манька. Совершенно не умеет. Весь последний курс стрелял в кабинете лучше всех, а теперь не смог пристреляться!
— Лешка! — говорит Шаталов, от полноты чувств называя Маню его настоящим именем. — Ты всегда был большой дубиной… Неужели ты узнал, что я остаюсь, и специально отстрелялся плохо?!
Ночь. Штиль. «Комсомолец» не шелохнется. Палубы пустынны. Только с мостика доносится кашель вахтенного офицера.
На востоке — там, где Ленинград, — небо подсвечено городскими фонарями и будто дрожит.
Они с Маней сидят на полубаке, курят.
— Чем дальше от войны, тем слабее махорку делают, — говорит один.
— А помнишь, раньше была в красных пачках и черных, — говорит другой. — В красных — крепкая, в черных — дрянь.
— Только не сами пачки были красные, а надписи на них: «Тютюнтрест».
— Ага…
Так они беседуют. Но больше молчат. Просто сидят и смотрят на темное море, тлеющее на востоке небо, близкие огоньки Кронштадта.
— Ольга, наверное, не спит… — говорит Шаталов. — Зря ты такое выкинул. И так она уже три месяца одна в Питере. Теперь еще четырнадцать суток…
— Нет. Она спит, — грустно говорит Маня и еще что-то бормочет про себя.
— Чего ты там бурчишь?
— Понимаешь, — говорит Маня своим неторопливым, убежденным голосом, — мужская дружба — не меньше, чем любовь к женщине. Тебе плохо, и Оле тоже, конечно, плохо. Но человек должен сам решать свою судьбу. Нельзя помогать людям, когда они должны решать что-то сами. А тебе я могу помочь, хотя бы вместе потренируемся в стрельбе.
Звенит четвертая склянка.
Они спускаются в кубрик. Тусклым синим огнем светит дежурная лампочка. Шаталов чешет Мане спину, изуродованную штыком. Маня доволен. Еще немного — и замурлыкает, как большущий добродушный кот.
— Хватит, — говорит Шаталов. Ему вставать очень рано — из-за камбузного дежурства. — Хорошенького понемножку.
Уже сквозь дрему он слышит:
— Димка?
— А?
— Ты здесь?
— Здесь…
— Это хорошо, Дима… Я соскучился по тебе на этом «Алтае»…
Где-то в машине стучит движок, подрагивает в такт ему койка. Всплескивает за бортом близкая волна…
Они на чистые пятерки перестреляли стрельбу. Они разнесли прямыми попаданиями три мачты на щите. Командир корабля пожал им руки и сказал:
— Это все вранье, что артиллерия бог войны. Ведь люди управляют огнем. Люди управляют огнем! — повторил он, подняв палец. — Вы свободны, товарищи курсанты, веселого вам отпуска!
Но отпуск оказался грустным. Ольга уехала. Она не оставила Мане даже адреса…
С началом учебного года пришел приказ о переводе Мани в специальное училище подводного плавания. Он добился своего. Но теперь должен был уезжать в другой, далекий город.
Они прощались на плацу, во время строевых занятий, — роты готовились к параду.
Взгрустнулось всем ребятам.
— Вчера еще маяк горел, сегодня слеп и он, — пробормотал Володька-Интеграл, неловко чмокая Маню в шею.
— Да, да… Обязательно, — почему-то сказал на это Маня. Потом он понял, что говорит не то, и поправился: — Спасибо, Вова, мне всегда нравились ранние стихи Николая Тихонова. Спасибо, ребята, за все. Вы сами не знаете, какие вы все… Сами не знаете…
— Когда станешь подводником, жри меньше, а то не удифферентуешь лодку, — сказал Пашка. Он всегда шутил грубо, когда боялся показать свои настоящие чувства.
— Хорошо, обязательно, — пообещал Маня. Он так и не научился понимать шутки.
Заиграл на плацу горнист, раздалась команда строиться. Ребята побежали к «козлам» за винтовками.
— Дмитрий, — сказал Маня. — Если тебе будет плохо, если тебя кто обидит несправедливо, пошли мне телеграммку? Пообещай мне это!
Шаталов пообещал.
— Наша дружба — лучшее в нас, — твердо сказал Маня. — Это помнить надо всегда… Вернется Оля, скажи ей, что я любил ее, как святыню… Я употребил сейчас религиозный термин, но это неважно… Я желаю тебе успехов в боевой и политической подготовке…
— Спасибо, Маня, — сказал Шаталов. — Желаю тебе того же…
Было очень трудно говорить, открывать рот. Он махнул рукой и побежал догонять уходящую роту. Звякали подковы тяжелых рабочих ботинок по мокрым булыжникам, и все хотелось еще сильнее громыхать и бить ими…
«Ту» летел на Восток. Бесконечные просторы России сжимались в короткие трамвайные остановки.
На аэродроме в Омске лежал еще не тронутый теплом снег.
В Иркутске морозный туман с Ангары развешивал по деревьям и проводам сибирский иней — куржак.
А в Хабаровске падал из низких туч такой же, как в Ленинграде, то ли дождь, то ли снег. Здесь Шаталов расставался с «Ту» и делал еще одну пересадку.
Нетерпеливо ожидая самолета, Шаталов расхаживал по залам аэропорта и смотрел картины с дальневосточными пейзажами.
Задержка злила. Тревожно перестукивало сердце.
Уже перед самым отлетом он встретил знакомого майора-интенданта. Разговорились. Шаталов спросил про Маню. Оказалось, что майор не так давно видел его в штабе флота. Маньке в торжественной обстановке вручали погоны капитана третьего ранга. Он досрочно заработал их, командуя испытательной лодкой с новым типом двигателя. Но выглядел Маня каким-то невеселым, а на предложение сходить в ресторан и отметить случившееся ответил отказом.
