— Порвал? — спросил Шаталов.
— Что порвал?
— Записку мне.
— Нет. Не порвал. Пускай лежит. Иногда, по правде говоря, полезно вспомнить о смерти… А у тебя синяки под глазами, и селедкой от тебя пахнет. Это от шинели, что ли?
— Дай прочесть, — хрипло сказал Шаталов.
— Ну что ж… Можешь прочесть.
Он открыл каютный сейф, вытащил старую полевую сумку. Шаталов узнал ее. Это была солдатская сумка, с которой Маня пришел когда-то в их училище.
— Почитай, хотя в этом есть что-то нехорошее: ведь я жив. А я к вестовым схожу, прикажу чай согреть.
Маня достал записку, передал ее Шаталову и ушел.
Старательным круглым почерком на плотной бумаге морской карты было написано несколько строк простым карандашом. Карандаш дольше всего спорит с водой — это Шаталов тоже понимал.
«Передать Шаталову Д. М. Ленинград. Адмиралтейский канал, 9, кв.19.
Дмитрий, тебе перешлют это, если нас не вытащат. Я знаю, тебе будет тяжело. Мне уже трудно писать. Ты последние годы стал прятаться и уходить. А я не настаивал. Все служба, служба… И я очень виноват. Сейчас над морем где-то день. И я все тебя вспоминаю… Ты на карниз вылезал, чтобы в баню не ходить… Помнишь, нас в баню почему-то только ночью водили, а ты на карниз вылезал, ждал, когда старшина из кубрика уйдет… А я волновался, что ты простудишься… Сейчас над морем день…»
Шаталов ударил кулаком по выключателю лампы на столе. Ему стало резать глаза, он больше не мог читать. У него остро заныло сердце и перехватило глотку. Будто это он сидел в центральном посту затонувшей лодки, сидел на полу, и холодный пот удушья заливал ему глаза, и до дневного света было восемьдесят метров стылой воды, и он писал все эти слова…
Все позвякивал ключ — в такт дизель-динамо. В приоткрытый иллюминатор дышало море. Все вспыхивал на далеком мысу маяк, плескала за бортом близкая волна. И через минуту сердце отпустило, спокойно, в полную грудь вздохнулось.
— Лешка, вислоухая ты морда, — пробормотал Шаталов.
Он долго еще сидел один в темноте, ждал, когда вернется Маня, смотрел в иллюминатор и думал о том, что кто-то там — в ночном океане — ловит вспышки маяка в узкую щель штурманского пеленгатора. И еще думал о том, что прекрасны бывают не только победы, но и поражения; не только корабли, но и причалы. И вообще все прекрасно на этом свете — камни и вода, звезды и черный ночной океан, дожди, туманы, мы сами и горизонт, который всегда пахнет ветром…
Шаталов не знал, почему сейчас он так верил в это. И когда Маня вернулся, Шаталов встал и хриповато сказал:
— Алексей, позавчера я видел Ольгу. Пошли ей такую же телеграмму. Такую, как мне.
— Ты думаешь, мне следует это сделать? — после долгой робкой паузы спросил Маня.
— Да, — сказал Шаталов. — И не ставь в тексте запятых и точек.
1959
«Волга», цепляя карданом бугры, ползла по узкой лесной дороге. Колеи были затянуты льдом. Лед лопался со стеклянным звоном, и колеса проваливались в рыжую жидкую глину.
— Дальше нельзя, — в шестой уже раз сказал шофер. Ему было лет восемнадцать. — Машина ведь завязнет, товарищ гвардии полковник.
— Завязнет — вытаскивать будешь. Времени у тебя хватит.
Возле дороги по пояс в голенастом подлеске стояли старые черные ели. Снег еще не выпадал, но ночами сильно подмораживало. Лес был пуст и тих. Светило солнце.
— Скоро просека, пересечение просек, — сказал полковник. Он сидел на заднем сиденье, откинувшись на спинку и закрыв глаза.
Ветки елей то и дело ощупывали крылья и верх машины, недовольно пошурхивали. Дорога заворачивала, косо поднимаясь на холм. Повалившаяся береза на самом повороте перекрывала вершиной левую колею.
— Тут и на транспортере не проедешь! — сказал шофер.
— Давай! — приказал полковник, не открывая глаз.
Сучья березы затрещали под колесами, ее замшелый ствол несколько раз судорожно вздрогнул, а потом, когда «Волга», буксуя, прошла мимо, опять затих. Машина одолела подъем.
— Ну вот, — полковник приоткрыл глаза.
Шофер безнадежно махнул рукой. Ему, видно, было уже все равно, где ломать шею и куда ехать. Теперь он спускал машину под уклон. Задние колеса заносило. При кренах в моторе что-то екало, как селезенка у лошади. На середине спуска шофер притормозил и вылез на дорогу. Впереди была колдобина, заваленная валежником. Шофер подошел к ней и попрыгал на сгнивших ветках. Сапоги проваливались в ледяную кашу. Однако, вернувшись, он сел за руль и дал газ. Полковник сказал:
— Стоп, ефрейтор!
— Тут и на транспортере не проедешь, — шофер с облегчением вытер шапкой пот на лбу.
— Точно, — подтвердил полковник и посмотрел карту. — Километров шесть осталось, пешком дойду.
— И машину жалко.
— Точно, — повторил полковник, и непонятно было, издевается он или говорит серьезно.
Оба закурили. В опущенные окна залетал ветерок, трепал дым папирос. Перекликались лесные птахи: «Си-ши… Си-ши…»
Внизу виднелась лощина. Березовые рощи, лиловые заросли ольхи, темные ели спускались в нее и уходили к бледному небу у горизонта. Посредине лощины под прямым углом пересекались две широкие просеки. По просекам вышагивали металлические мачты электропередачи.
— Белый крест, — сказал полковник.
— Что? — переспросил шофер.
— Видишь внизу крест?
— Почему ж он белый-то?
— Когда снег — белый. А леса вокруг темные. Если, конечно, сверху смотреть.
— Наверно, — согласился шофер и незаметно пожал плечами.
— Ты никогда не думал, ефрейтор, почему люди, когда богу молятся, лоб крестят?
— Я вот думаю сейчас, как буду разворачиваться, — рассеянно ответил шофер.
Полковник взял пакет и флягу, засунул их в карманы шинели и выбрался из машины.
— Прикажете сопровождать? — спросил шофер.
— Оставайся.
— Они вам кто — друг были?
— Да, — сказал полковник. И сам удивился, зачем ему понадобилось солгать.
— Нет, — резко поправился он. — Просто погиб он из-за меня.
— Бывает, — старательно сочувствуя, произнес шофер. — Я масло сменить успею.
— Приснился недавно… — Полковник частыми затяжками докуривал папиросу. — Как узнал я, что его тогда здесь похоронили, сразу мне и приснился.
— А… понятно… Так я масло сменю, товарищ гвардии полковник?
Полковник кивнул и начал спускаться в лощину, к перекрестку просек. Ветер закручивал вокруг его ног длинные полы шинели.
«Над самым этим пересечением я, полковник Хобров, то бишь сержант Хобров, вывел машину из пике… Интересно, как выглядело все это с земли?.. Карусель, сплошная карусель… А мачты здесь повалены были, это точно помню. Они, кстати, опорами называются», — думал полковник.
Он остановился у подножия мачты электропередачи. Провода с гроздьями черных изоляторов плавно провисли над головой. Чуть слышался их звон. На пожухлой, серой траве переплетение фиолетовых теней. Белое солнце. Подмороженный воздух.
Полковник глубоко вздохнул и вдруг нерешительно улыбнулся.
— Хорошо, — сказал он.
«Волги» уже не было видно. Полковник остался один в осенней лесной тишине. Он еще раз сверился с картой и пошел напрямик по кочковатой поляне. Вокруг кочек лежали синие полукольца инея, а на открытых солнцу местах земля осклизла.
В кармане шинели позвякивала об алюминиевую флягу денежная мелочь.
«Скоро ручей должен быть, — размышлял полковник. — Если карта не врет. Потом полтора километра вниз по течению… Костяника вон!.. Мерзлая… Пускай красуется…»
О том, куда и зачем он идет, думать не хотелось.
Полковник обошел стороной заросли ивняка, долго пробирался в голубоватом орешнике, пока не услышал журчание воды. Он двигался быстро и привычно: любил ходить. Только шинель была тяжеловата, слишком новая, — от нее ныли плечи.
Рядом с ручьем бежала тропа. Еще около получаса полковник шел по ней. Время от времени он нарочно загребал ногами — ворошил распятые на земле листья. Одинокие осины росли прямо из воды. Их стволы были по-лягушачьи зелеными и скользкими. Потом открылось поле озими, совсем изумрудное. За полем стояли очень белые березы.
— Так… Теперь должно быть французское кладбище, — пробормотал полковник. — Французики где-то здесь лежат, давно лежат, с двенадцатого года… — Он оглянулся вокруг и опять глубоко вздохнул. — А хорошо! Хорошо, черт возьми!..
Он оставил озимое поле слева, продрался сквозь густой ореховый островок и неожиданно прямо наткнулся на могилу, которую искал: деревянная колонка со звездой, ограда из жердей и погнувшийся винт истребителя, воткнутый лопастью в могильный холмик.
Быстро и решительно полковник подошел вплотную к ограде, снял с головы фуражку и повесил ее на кол.
