Аленушка первая догадалась протянуть дяденьке гребенку, а через минуту вскарабкалась к нему на колени и принялась рассказывать о каких-то происшествиях во дворе. Дяденька слушал ее так внимательно, будто специально приехал, чтобы узнать все подробности про дворовых щенят.
Аленушка касалась пальцем граней Красной Звезды и жмурилась от удовольствия.
Вишняков часто видел на войне детей с лицами, озабоченными, как у взрослых, с глазами в морщинках, с поджатыми губами; эти дети видели в жизни столько страшного, что разучились плакать, их трудно чем-нибудь испугать. Аленушка же сохранила драгоценную ребяческую наивность, в больших голубых глазах ее светилась детская доверчивость.
Потом пришла из школы Анна Федоровна. Она увидела гостя, обмерла и осталась стоять в дверях, прижимая к груди пачку ученических тетрадей.
— Вы? Боже мой! Вот это радость! — воскликнула Анна Федоровна еще с порога. — Ну идите, родненький, я вас обниму.
Вишняков шагнул навстречу; они обнялись и расцеловались.
— А со мной, мама, Василий Яковлевич не хотел так здороваться! — сказала Люба смеясь. — Хорошо, что ты пришла. Я тут совсем было гостя обидела.
Анна Федоровна принялась вспоминать, как они тогда весь день просидели в соседском погребе и как обрадовались, когда увидели, что дом цел. Но какой-то красноармеец остановил их во дворе строгим окриком и даже погрозил палкой с обручем и коробочкой на конце. Красноармеец осторожно вошел в дом, долго там пропадал, а когда вышел на крыльцо, вынес в каждой руке по черному железному диску. Он небрежно бросил их на землю и сказал:
— Теперь можно занимать квартиру. А то бы, пожалуй, напились чайку сразу на всю жизнь...
Аленушка тащила огромный, с нее ростом узел, куклу, зеркало, и дяденька помог внести узел в дом, а уходя, угостил сахаром, чтобы не плакала.
— А я все время думала почему-то, что вы старше, Василий Яковлевич, — сказала Анна Федоровна, пододвигая Вишнякову тарелку с дымящейся картошкой.
— Это я в копоти был и небритый, — объяснил Вишняков поспешно, как бы оправдываясь...
Назавтра Вишняков решил пройтись вдвоем с Аленушкой. Ничего в городе не изменилось со вчерашнего дня, но руины уже не так бросались в глаза. Только теперь Вишняков увидел приметы и признаки новой жизни. Эта жизнь пробивалась сквозь тлен, прах и пепел, как молодая трава сквозь щебень.
Судя по дымкам из труб, люди жили в подвалах сожженных домов, а кое-где и в комнатах первого этажа, которые чудом сохранились в разрушенных домах. Витрины магазинов были заделаны кирпичом, но оконца размером с форточку остались, и за этими оконцами тоже жили люди. На необитаемом доме висел почтовый ящик; к нему подошел почтальон и высыпал письма в мешок.
Вишняков вышел на берег Днепра и вспомнил, как он переправлялся через реку в ту сентябрьскую ночь. Отступая, фашисты взорвали мост посредине и подожгли его у обоих берегов. Пламя спускалось по сваям к самой воде, плескавшейся внизу в трепещущих розовых пятнах. Река, когда огонь касался ее поверхности, тушила сваи, а до того казалось, что кто-то воткнул эти светильники прямо в черную воду. Сваи и стропила моста тоже были розовыми, багровые отсветы тревожно лежали на черной воде, и чудилось, что это струится кровь.
Сейчас при въезде на мост стояла регулировщица, бойкая толстушка с сиреневыми щеками. Поворачиваясь, она щегольски притопывала каблуками на гулком настиле моста и взмахивала желтым флажком так ловко, что Вишняков засмотрелся.
Василий с Аленушкой перешли через мост и потолкались на базаре. Вишняков взял баночку меда и случайно купил с рук большой красно-синий карандаш. На покупки ушла трехмесячная солдатская зарплата, но это Вишнякова не смутило — деньги ему не нужны, он даже отвык от них и с удовольствием истратил на Аленушку все свои сбережения.
Когда они переходили улицу, Вишняков брал девочку за руку. Машины проходили редко, но ему приятно было держать Аленушку за доверчивые и нежные пальчики, которые прятались глубоко в рукаве ватника.
Через четыре дня Вишняков отправлялся в обратный путь. Люба пошла проводить гостя до контрольного пункта за городом, где фронтовики поджидают попутные машины.
Аленушка тоже хотела проводить дяденьку.
— Далеко, устанешь, — сказала Люба.
Шагать до шлагбаума было действительно далеко, а кроме того, Любе хотелось проститься с Вишняковым наедине.
На контрольном пункте они долго стояли вдвоем, ждали попутной машины, и каждый втайне был очень доволен, что машины этой все нет и нет.
— Адрес наш записали? — спросила Люба.
Вишняков от досады хлопнул себя по лбу:
— Забыл! Найти — найду, а адреса не записал. В тот раз еще немецкие указатели висели, а сейчас не посмотрел...
Люба испуганно всплеснула руками и сама записала адрес на каком-то клочке бумаги.
— Ну что же, попрощаемся, — сказала Люба, когда машина все-таки подошла. — За маму, за Аленушку, а это за себя!
И они троекратно поцеловались.
Вишняков вспрыгнул на колесо, легко перемахнул через борт. Машина тотчас же тронулась с места, но Люба успела вручить ему сверток. Вишняков уже знал, что это пирожки с капустой.
Два пирожка он отложил и отдал их по приезде Чутко.
— Это откуда же такой подарок?
— От родни моей, из Смоленска.
— А я, грешник, и в самом деле думал, что никого у тебя нет. Просто, думал, хочет проехаться и выдумывает.
— Сроду не выдумывал, а тут вдруг...
— Ну, прости, если обидел, — сказал Чутко, дожевывая пирожок.
— То-то же, — примирительно сказал Вишняков.
С некоторых пор он стал ждать почтальона с нетерпением, которое раньше было ему незнакомо. Вскоре пришло письмо от Любы. В тот же конверт вложила свой рисунок Аленушка — красный домик с перекошенными окнами, которые упираются в самую крышу; невероятно синий дым валил из красной трубы.
— А это чья же работа? — полюбопытствовал Чутко, засматривая Вишнякову через плечо.
— Дочка моя, Аленушка, прислала, — соврал, пряча улыбку, Вишняков.
— А я и не знал, что дочка у тебя имеется в наличии. Сколько же ей?
— Семь.
— Скажи пожалуйста! Прямо невеста. Вот не думал, что такая дочь у тебя взрослая. Хотя я, грешник, тоже рано женился...
Вишняков бережно хранит бумажку, на которой Люба записала адрес. Правда, бумажка эта совсем истрепалась, так что на ней нельзя разобрать ни названия улицы, ни номера дома. Но какое это имеет значение, если Вишняков помнит адрес наизусть и хорошо знает, где эта улица, где этот маленький дом у раскидистой ветлы, родной дом, в котором теперь очень часто по милым шатким половицам неслышными шагами бродит его солдатская мечта о семье и о счастье...
1944
Расчет не успел отрыть окоп на заданную глубину, а Нечипайло уже отлучился под каким-то благовидным предлогом. Ему не терпелось провести «рекогносцировку на местности», наведаться в дома на той стороне шоссе.
Приглянулся дом с резными наличниками на окнах, с покосившимся крыльцом. Нечипайло размашисто постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь.
Позже на скрипучее крыльцо поднялись и вошли в дом еще несколько номеров расчета. Нечипайло уже сидел за столом, скинув шинель, и вел себя непринужденно, как желанный гость.
Артиллеристы, входя, нерешительно топтались у порога. Слышалось обязательное в таких случаях хозяйское «в ногах правды нет»; каждый церемонно здоровался, покашливал, поправлял ремень, но в конце концов проходил вперед и подсаживался к столу.
Лишь Суматохин вошел безгласно. Он сел в углу и принялся внимательно слушать радиопередачу про уборку хлопка.
— Вы с нашим Суматохиным не знакомы? — Нечипайло повернулся к хозяйской дочке; та сидела на кровати, потому что все стулья и табуретки были заняты.
Она отрицательно покачала головой.
— Суматохин у нас бо-о-ольшую военную карьеру сделал. Был самый последний номер в расчете, по-нашему выразиться — третий ящичный. А недавно Суматохина выдвинули, — Нечипайло многозначительно выдержал паузу, — сразу во вторые ящичные...
Все рассмеялись, а Суматохин лениво улыбнулся.
Нечипайло уже успел выспросить у хозяина все-все. Зовут того Пал Палыч, сын в армии, сам до последнего времени работал неподалеку, в Тимирязевской академии, знавал даже самих академиков, например Вильямса. Зимой Пал Палыч работал истопником, а с наступлением тепла, когда котельную гасили, копался на опытных участках академии.
Пал Палыч смотрел не слишком приветливо. И не в том дело, что незваные гости мешали или его раздражала самоуверенная болтовня Нечипайло. Пал Палыч был раздосадован — больше того, рассержен — тем, что артиллеристы установили здесь свои пушки и спилили несколько высокорослых тополей напротив дома, за оврагом.
