— А вот так — не хочу, и всё! Девочке я нужна, и поэтому я буду с ней.
— Экая ты не…
— Постой! Вот ты кошек любишь, а я их ненавижу: видеть не могу их крысиные морды. А вот этого Ваську — наглейшего кота, между прочим, — я держу, и смотрю за ним, и убираю сама, потому что знаю — придешь ты и спросишь: «А Васенька мой где?»
— Ну ладно, что ты волнуешься? Вот чудачка. — И он примирительно протянул ей руку через стол.
— А я женщина! Я мать! — проговорила она, не принимая его руки.
— Ты? Ты мать?
— Да, я мать. Эх, вот не понять тебе этого! Умный ты человек, и Шекспира знаешь назубок, и в театральных тонкостях разбираешься лучше всех народных, а этого не поймешь. Мне вот каждое слово напоминает. «Каин, Каин, где брат твой, Авель?» «Нина, Нина, где твой ребенок: у тебя есть любимый человек, ты живешь с ним — где же твой ребенок? Подавай его!» Что я могу ответить?
— Странно, — сказал он, насильно улыбаясь. — Ну, ну?
— Что ты мне дал, мужчина? Молчишь: стыдно говорить — что. Вот поэтому я и ласкаю мою нерожденную девочку, люблю ее, а чем это кончится — не знаю.
— Ну вот, договорилась! Не знаешь и сама…
— Да, я не знаю. — Она вдруг так нехорошо засмеялась, что он в испуге поглядел на нее. — Да я и вообще-то в жизни ничего не знаю. Вот тебя люблю и тоже не знаю, зачем, а ведь всему есть конец, таким отношениям — прежде всего. А я люблю и люблю, а там — что бог даст.
Помолчали.
— Нина, — сказал он озадаченно и тепло, — что с тобой, голубушка?
Она молчала.
— Это уж что-то совсем не то… ну-ка, расскажи мне.
— Молчи! — быстро приказала она сквозь зубы и вдруг встала. — Ну ладно, хватит — давай делать ночь.
— Но все-таки ты меня любишь и такую.
— Люблю.
— И я тебя очень, очень люблю — подожди, не надо! Полежим так. Знаешь, мне сейчас спокойно-спокойно, как в детстве. Поцелуй меня! Нет, в глаза. Теперь в этот! Вот, хорошо! Теперь я всегда буду тосковать о тебе — помни, если ты исчезнешь опять, я умру.
— Я не исчезну.
— Не знаю. Странный ты человек — приручить такую дикую кошку — и вот даже не пойму, когда и чем. Слушай, ты жил с Еленой?
— Нет!
— Нет, скажи правду, я не рассержусь.
— Что это тебе вдруг пришло в голову?
— А я вот не представляю тебя с другой! Ну как бы ты с ней стал лежать, обнимать ее, разговаривать? Ух!!
— Что с тобой? Что ты вскочила?
— Нет! Представляю! Все представляю — и что говорил, и как обнимал бы! Скажи, ты вот часто недоволен мной, а Елена что — лучше меня в этом?
— Какие у тебя дикие фантазии!
— Да! У меня дикие фантазии. Кто была твоя первая женщина?
— Ты!
— Это была ваша домработница?
— Откуда ты…
— Сам же мне рассказал под мухой, ей было двадцать, а тебе четырнадцать. Милый, не ври, пожалуйста, я все знаю. Скажи, это было…
— Это было отвратительно. Я целый день прятался от матери.
— Мать имела в твоих глазах такой моральный авторитет?
— В том-то и дело, что нет, но…
— Но все-таки ты прятался. Ах, как я это понимаю. (Пауза.) Она была очень опытная?
— К сожалению, да.
— К сожалению! Этому, наверно, надо учиться. Так эту пакость не постигнешь, да?
— Нина!
— И вот ты стал специалистом, и я тебе уже не подхожу. Не трогай, а то я сейчас же встану. Как это гадко! Боже мой, как это гадко! Вот почему вы все такие: любите собачек, кошечек, птичек — и не любите детей. Это ведь такие же проститутки, как и вы. А где вам понять ребятишек — вы все свое размотали по номерам, по этим гнусным малинам.
— Нина!
— Как ты смел ходить ко мне, если жил с Еленой…
— Нина! Сейчас же прекрати!
— Почему ты не пошел к ней сегодня?
— С ума сойти!
— Почему ты не пошел к ней сегодня?
— Нет, я вижу, ты просто перепила и хочешь поссориться.
— Она тебя не впустила, да? Тогда ты пошел ко мне: наплевать — эта безотказная — всегда впустит. Видеть тебя не могу — кошачий благодетель!
— Пусти, я встану.
— Вот-вот, вставайте — одежда в шкафу, ботинки под кроватью, галстук и воротничок на кухне. Если не найдете, я завтра пришлю их с Дашей.
— Хорошо!
— И быть таким нечестным, грязным человеком! Жить сначала с одной подругой, потом перейти к другой. И ведь ты знал…
— Под кроватью ничего нет, где мои ботинки?
— Боже мой, боже мой! И кому, зачем это нужно?
— Только, пожалуйста, не плачь!
— Не твое дело — буду плакать. Когда после первой поездки в горы ты мне сказал… A-а! Ты уж забыл все. (Пауза.) Ведь я тебя любила. Понимаешь, люблю! Почему ты молчишь?
— Ищу ботинки.
— Ты хочешь идти к Елене! Ложись сейчас же! Никуда ты не пойдешь!
— Нет, пойду.
— А я тебе говорю — нет, не пойдешь. Ну, милый, ну, хороший мой, ну, не надо сердиться. Я глупая, я истеричка. Я совсем, совсем ничего не знаю. Ложись, маленький.
— С ума ты сошла.
— Ложись, маленький.
— Ой, лечиться тебе надо, Нина.
— Да, милый. У-y, ты мой хороший, единственный, мой любимый — лежи, я тебя буду гладить, и ты заснешь.
— Ты же понимаешь…
— Да, да, да! Спи, спи, спи!
4
Проснулся он от того, что вся комната была залита солнцем и самый яркий блик полз у него по лицу. Он засмеялся, как от щекотки, и снова зажмурился. Так пару минут он пролежал бездумно и неподвижно, как на пляже, потом вспомнил: «А Нина-то?» — и быстро сел. Ее не было. Посмотрел на плечики — платье висело, а туфли исчезли.
«Нина!» — позвал он. Ему не ответили. Он быстро натянул брюки и пошел в соседнюю комнату, а из нее на кухню. Там на гладильной доске лежал галстук и новый воротничок, и ее опять не было. Он толкнул дверь в коридор, и она распахнулась. «Вот залетел бы кто-нибудь». Он осторожно закрыл ее и возвратился в комнату. Надел перед зеркалом воротник и стал завязывать галстук. «Когда же это она успела разгладить?»
Тут Нина быстро зашла в комнату; руки у нее были мокрые до локтей, рукава засучены, а на простом сером платье — полупрозрачный зеленый фартук.
— Уже встал? — весело удивилась она и, схватив полотенце, стала обтирать руки. — Ну, с добрым утром! Сейчас приду и будем завтракать. — Она подбежала — невероятно легки и свободны были ее движения — и шумно чмокнула его в щеку. — А галстук! Опять узлом! Постой, не затягивай — я сейчас.
Так же быстро и легко она подскочила к шкафу, опустилась на корточки, выдвинула нижний ящик, выхватила что-то длинное и твердое в серой бумаге и выбежала, опережая его вопросы. Сейчас, когда он на нее глядел со спины, она своей ладностью и статями напоминала молодого оленя.
— Послушай, куда ты? — крикнул он. Она уже исчезла.
Он рванул галстук — и точно, затянул его. «Сбесилась!» — подумал он. Васька, услышав шум, подошел к открытой двери, постоял, увидел его, отчетливо и страстно выговорил «Мяу!» и пошел к нему, томно выгибая хвост. Николай взял его и стал гладить.
«Нет, что-то с ней творится, — думал он, щекоча коту горло. — Ребенка! Сколько ей лет? Уже двадцать два скоро. А все-таки уйдет она от меня к Лосю…»
Нина быстро вошла в комнату. Вчерашняя кудрявая и светлоглазая девочка сидела у нее на руках.
— Вот какие мы, — сказала Нина. — И зубки вычистили, и умылись.
— С добрым утром, дядя Коля, — звонко сказала девочка. — Давай с тобой играть в крокодила.
Зеленый заводной крокодил шипел и щелкал в ее руках.
Нина вся светилась: материнская гордость и нежность сияли в ее медленных, больших, почти страдальческих глазах.
Николай бросил кота и протянул руки девочке. Она сейчас же обхватила его за шею. Так они — Нина и он — и стояли друг возле друга, соединенные руками ребенка. Нина засмеялась от удовольствия.
— Ты посмотри, какой у нее крокодил!
— Какой крокодил! — повторила девочка.
Потом они сидели за столом — девочка на коленях у Николая — и пили какао. Нина, строгая, чинная, во главе стола, мазала им бутерброды. Поговорили про крокодила, про то, какой он страшный и большой и как он по улицам ходил, папиросы курил, по-турецки говорил, а потом Николай спросил:
— Ну как, Ирочка, замуж за меня пойдешь?
— Не ходи, Ирочка! — быстро сказала Нина. — Он обманет, у него «котишшша».
Ирочка подумала.
— Мне бы хотелось выйти замуж за Нину, — ответила она вежливо и решительно. — А зубки у тебя золотые, да? Почему?
— Да такие уж выросли.
— Ты свои мышке бросил?
Он кивнул головой. Ирочка задумчиво показала свои боковые щербатые резцы.
— У меня тоже скоро будут новые. Я бросила свои зубки в батарею и сказала: «Мышка, мышка, поиграй и обратно отдай».
— Ну не так, Ирочка, — упрекнула Нина. — Зачем тебе старые зубки? Как надо?
— Ах да! — вспомнила Ирочка. — «Мышка, мышка, возьми себе зуб костяной, а мне дай стальной». А у тебя золотые, да?
