— Да. А кого ты больше всех на свете любишь?
— Больше всех, всех?
— Да!
— Нину!
— А почему?
— Она всех красивей!
— Ну а папу?
— Ну, и папу тоже. — В ее голосе прозвучали снисходительность и раздумье. — И папу, конечно.
— А он что, красивый?
Она задумалась.
— Папа-то? Нет! Он любит Нину, он вчера мне сказал…
— Николай, ну как тебе не стыдно? — нахмурилась Нина. — Молчи, Ирочка, а то я тебя не буду больше любить. Стой! Я тебе галстук завяжу! Пусти его, Ирочка!
Она поднялась, опустилась возле него на колени, быстро перевязала галстук, расправила воротничок и вдруг обхватила Николая за шею да так и замерла.
— Ну, Нина! — сказал он нахмурившись. — При ребенке-то? — Он всегда пугался ее порывов.
Она молчала, но он чувствовал на своих щеках жар ее щек и то, как дрожали губы.
— Тетя Нина! — недовольно крикнула Ирочка. — Ты же меня жмешь!
В это время в дверь осторожно постучали.
— Нина! — быстро шепнул Николай. — Пусти же!
— Войдите! — крикнула Нина.
Вошел гинеколог и остановился на пороге: в его руках была колбаса, банка сгущенного молока, еще что-то.
— Извините! — сказал он, отступая.
Нина оправила волосы и встала.
— Ничего, ничего, — сказала она, улыбаясь. — Складывайте все это на стол, Семен Митрофанович, и садитесь. Вы ведь знакомы?
— Немного, — ответил Лось, покраснел и замялся.
— Садитесь, садитесь! Сейчас я тебе, Ирочка, сделаю бутерброд с твоей любимой колбаской. А нитки вы мне купили?
Лось не отвечал и испуганно смотрел на нее.
«А жалкий он какой, — остро и быстро подумал Николай, — и ведь все равно она уйдет к нему».
— Здравствуйте, Семен Митрофанович, — сказал он очень громко и протянул ему руку.
Так они и сидели вчетвером, пили чай и разговаривали.
ХРИЗАНТЕМЫ НА ПОДЗЕРКАЛЬНИКЕ
I
Актриса позвонила из театра своему другу и пригласила его на просмотр.
— Но, дорогая моя, я ведь уж был на генералке, — ответил он, думая, что и отказаться неудобно, и пойти нельзя — столько работы и все спешная, — может быть, сделаем так: после просмотра я заеду за тобой, и мы…
— Ну, — холодно ответила актриса, — если вы, Николай Семенович, так уж заняты…
— Что же ты сердишься, чудачка? — испугался он. — Я к тому, что ведь я был на генералке.
— Да нет, пожалуйста, пожалуйста, — ответила она и бросила трубку.
«Начинается! — тоскливо подумал Николай, машинально беря перо и что-то поправляя на гранке. — Вот не было печали…»
Но через час, выходя из цветочного магазина с букетом розовых хризантем, он уже думал: «Конечно, я свинья! Как же так? У нее такой решительный день — будет обсуждение, придут рецензенты, фотографы, актеры из других театров, — все будут, а меня не будет — нет, конечно, она права».
Темнело. Он шел по парку. Уже зажглись фонари. Продавщица ландышей на углу сунула остановившейся против нее парочке последний букет, опрокинула корзинку на спину и вошла в цветочный магазин. В окне ресторана второго разряда «Иртыш» появилась рука в манжете и повесила разноцветную надпись: «Сегодня у нас блины», а другая, женская, поставила стакан круто взбитых сливок. Заревело радио. Он постоял и решил: «Вот что — позвоню ей, извинюсь и приглашу поужинать, а то будет всю ночь киснуть, а утром просмотр». Он толкнул дверь и вошел.
* * *
В «Иртыше» еще никого не было, только в вестибюле возле золотой китайской вазы с драконами стояли двое: метрдотель с ассирийской бородкой и женщина — они тихо разговаривали. Николай равнодушно скользнул по белому шелковому пальто и красному берету с волнистой прядью волос, подумал, что он где-то все это уже видел, и хотел пройти, как вдруг метрдотель громко сказал:
— И сами знаете, пока не было такого указания, вы были у нас самой дорогой гостьей, — и развел короткими волосатыми пальцами.
Николай остановился и стал присматриваться.
Это была девушка — голубоглазая, черноволосая, тонкая, с продолговатым, очень белым лицом и бровями, прямыми, как стрелы. Он давно уж не видел ни такой яркой белизны, ни таких стремительных бровей. «Да, но где же все-таки мы встречались?» — подумал он и вдруг вспомнил: «Два года тому назад в студии — она читала тогда монолог Лауренсии, а потом что? Вышла замуж, кажется?»
— Так что уж… — виновато улыбнулся метрдотель и, отступая, сделал какой-то округлый жест рукой.
— Ну простите! — сухо сказала женщина и быстро пошла к выходу.
«Ее звать — Ирина! Она разошлась!» — стремительно вспомнил Николай и крикнул вдогонку:
— Ирина!.. — Она остановилась и посмотрела на него. — Извините, не помню, как дальше, но мы с вами, кажется, немного знакомы.
— Да! — холодно ответила Ирина, смотря на него. — Мы знакомы.
Он подошел и поклонился.
— Я случайно подслушал конец вашего разговора; вы хотели попасть в ресторан.
— Ну вот, — обрадовался метрдотель, — они пригласят вас за столик, и будет порядок. — Но посмотрел на букет и быстро добавил: — Если они, конечно, никого не ждут.
— Нет, я никого не жду, — засмеялся Николай, — и если Ирина…
— Станиславовна, — уже весело и дружелюбно подсказала она. — Здравствуйте, Николай Семенович, я помню, как вы приходили в студию с супругой.
— Ну, ну! — кивнул он головой. (Здесь было уж не до тонкостей — супруга так супруга.) — Значит, разрешите принять ваше пальто, и вы свободно можете дождаться вашего, — он сделал какой-то жест, — столь запоздавшего спутника.
— Да ведь и я никого не жду! — засмеялась она. — Сегодня день моего рождения. Идти никуда не хочется, вот я и решила потанцевать и послушать музыку, а тут какие-то новые правила.
(«А какая она стала интересная», — подумал Николай.)
— Что делать, что делать — не нами заведено, — философски вздохнул метрдотель и опять развел руками. — Ну, иду готовить вам кабину, извините, Николай Семенович. — И он побежал по коридору.
II
Они быстро разговорились — девочка оказалась очень простой и словоохотливой, впрочем, кажется, ее уже где-то подпоили. Через десять минут Николай уже знал, что сейчас она живет одна и счастлива довольно, о замужестве и не думает, так оно переело ей горло; он и не представляет, какой это ужас: она, например, сидит учит роль, а муж придет пьяный с товарищами, все они шумят, поют, она просит потише, а он: «А ты кончай жужжать, на то, кажется, есть репетиция, а дома я хочу отдохнуть». Ну да, он заслуженный, а она… Но тут молитвенной походкой зашел официант, бесшумно составил посуду на тумбочку и стал накрывать стол.
— Вот и блины поспели, — сказал он доверительно и погремел пробкой от пустого графина. — Прикажете заменить? — Они посидели еще с час, и когда лицо ее покраснело и она сказала «ох, жарко» и расстегнула пуговицу на блузке, он протянул руку и осторожно взял ее выше локтя. Она посмотрела на него издали туманными глазами и спросила:
— А жена?
— Это вы так про Нину Николаевну? — двусмысленно улыбнулся он, сжимая и разжимая пальцы. — Какая у вас нежная-нежная кожа.
Она засмеялась.
— И сразу же отрекаться! Вот мужчины! Нет, ваша жена очень хорошая, только нервы — вот! — Она сжала кулаки и затрясла ими.
— Да? — ласково спросил он, не отпуская ее.
— Поцапается с режиссером, убежит, запрется в уборной! Не скандалит, не кричит, — знаете, иногда хочется сорвать сердце, хоть на ком-нибудь! — ничего этого у нее нет — просто сидит в потемках, грызет маникюр и злится.
Он пожал плечами.
— Ну, наверное, злится, — ответила она на его жест. — А то что же делать в пустой уборной!
— А вы никогда не злитесь?
— То есть не злюсь ли я сейчас? Нет, сейчас я как раз и не злюсь. Слушайте! А откуда у вас такой роскошный букет? Жинке несете? Нет, ей еще рано получать от вас хризантемы, — подарите-ка их мне!
— Ой, да ради бога, я…
— Мерси! — Она взяла букет и на минуту спрятала в него лицо. — Страшно люблю хризантемы. У нас дома стоял старый-престарый граммофон с клопами и во-от с такой трубой! И было много пластинок, но мать чаще всего пускала «Я умираю с каждым днем» и потом «И на могилу принеси ты мне венок из хризантем». Так раза три подряд. Отец кричит: «Заткни его! Что завыли?!» А у нее на глазах слезы. Посмотрите на меня!
Он взглянул: и у нее на глазах были слезы.
— Вы плачете? — всполошился он.
— Ничего! — Она положила букет на стол и быстро смахнула слезы. — Да, вот какая ваша жена, и знаете что? Она, пожалуй, обойдется и без счастья — оно у нее на сцене. Вот если вы ее бросите («А это уже ва-банк!» — подумал Николай), она не запьет, не поседеет, не повесится, а поревет-поревет, погрызет свой маникюр, и всё. Что вы улыбаетесь?
— Ничего! Странный у вас ход мыслей — ну, ну!
