Но больше всего беспокоился Василий Петрович Протасов.
Первый день он почти безотлучно дежурил у амбулатории, не решаясь, однако, войти в нее.
Надев новый костюм, которому насчитывалось не менее как лет двадцать пять, сшитый еще во времена его здоровья и послуживший ему не более двух-трех раз за целую жизнь, Василий Петрович трепетно ждал встречи со "знаменитым ученым".
Явиться на прием в амбулаторию он почему-то не решался. Ему хотелось встретиться с Зерновым вне деловой обстановки, "на свободе".
Но странно: едва только он замечал фигуру гостя, как тотчас же стушевывался.
Раза три Василий Петрович пытался войти — и недоставало духу. Так и ушел на больной двор, ужасно смущенный, взволнованный.
Пришлось обратиться к содействию Веры Максимовны.
- Вы уж помогите мне, родненькая, — поймал он ее на больном дворе. — Ведь сами видели, как старался в лаборатории. Неужто должно пропасть? Не хочется, чтоб пропало. Ведь не для себя же! Хочу поделиться с ученым миром. Может быть, это глупо, но, может быть, и дельно — темная вода, кто знает?
- Ну и пошли бы к нему на прием, — сочувственно сказала Вера Максимовна, — он простой, приветливый…
- Знаю, да не могу. Как только возьмусь за ручку двери, так и подкашиваются ноги… Не могу, Максимовна. Помогите вы, сделайте милость, предупредите его…
- Смешной вы, Василий Петрович.
- Согласен, а с характером не могу совладать. В то же время — хочется.
Он ведь как раз такой человек. Он книги, говорят, пишет… Может быть, и моя мыслишка пригодится. Мы-то умрем, а человечество останется. Так вот: для человечества!
В тот же вечер Вера Максимовна свела Протасова в кабинет Туркеева и представила его Зернову.
Тот внимательно выслушал и, видимо, заинтересовался мыслями Василия Петровича. Прощаясь, сказал:
- Послезавтра я буду делать доклад работникам лепрозория. Приходите и вы… Не предполагал, что могу встретить здесь больных, которые интересуются болезнью именно с этой стороны. Очень хорошо. Буду рад видеть вас в числе моих слушателей.
Протасов покинул Зернова необычайно взволнованный, довольный: наконец-то его выслушают!
И все эти два дня, что предшествовали докладу, он не появлялся нигде. Он работал, готовясь к разговору, который представлялся Василию Петровичу исключительно важным.
На четвертый день пребывания Зернова Туркеев повел его осматривать больной двор.
Сергей Павлович продемонстрировал гостю целый ряд любопытных больных и хотел уже повернуть на здоровый двор, как вдруг остановился.
- Постойте, батенька, ведь чуть не забыл, — и остановился вблизи одного из домиков.
Зернов в недоумении взглянул на Сергея Павловича.
- Пойдемте, я познакомлю вас с одним замечательным случаем, — нахмурился неожиданно он. — Это пример того, как огромное большинство наших врачей ничего не знает о проказе. Ничего, — с досадой повторил он. — Может быть, напишете когда-нибудь, Алексей Алексеевич. Вы увидите тут, как один заслуженный, уважаемый старый врач, искренне желая помочь больному…
Впрочем, он вам сам расскажет, пойдемте! — и направился к одному из бараков, стоящему особняком ото всех остальных.
Они пересекли улицу и, подойдя к бараку, остановились.
- Знаете, Алексей Алексеевич, до сего времени я как-то не придавал значения одному обычаю, с давних пор укоренившемуся в нашей врачебной среде: если один врач лечит, другой стой в стороне; если один врач совершает явную ошибку, а ты видишь эту ошибку, — не вмешивайся, держи нейтралитет — "не мое, дескать, дело, мы, дескать, оба врачи…". А в результате человек…
Впрочем, результат вы увидите сейчас сами.
Сергей Павлович нажал на ручку двери и, открыв ее, переступил порог.
В светлой и довольно просторной комнате, в которой стояли железная кровать, стол, несколько табуретов, они увидели человека, сидевшего у окна и вбивавшего шпильки в ботинок, насаженный на колодку.
- Здравствуй, Кубарев!
Человек повернул голову, и Зернов увидел обезображенное лицо, без носа, без одного глаза, без бровей, с темными отвисшими мочками. Он, взглянув на вошедших слезящимся глазом, неловко поднялся, держа молоток в руке, поклонился.
- Здравствуйте, Сергей Павлович, — сказал он почтительно, пристально поглядывая на Зернова. Голос его был хриплый.
- Как твои дела?
- А как наши дела, доктор? Вам лучше всех известно, — и какое-то подобие улыбки появилось на его страшном лице.
- Работаешь?
- Помаленьку.
- Вот видишь, а все жалуешься, что работать нельзя.
- Какая же это работа, доктор, — положил он молоток на подоконник, — в поле хочется, да руки… — он посмотрел на свои руки, и Зернов увидел, что на одной из них, фиолетово-темной, отсутствовали три пальца, на другой недоставало двух. Остальные показались ему скрюченными, неподвижными.
- Вроде как одна рука осталась, — продолжал Кубарев, — а другой вроде как нет. Пять пальцев за место десяти — вот как.
- Ты сел бы…
- Да и вы сели бы, — несмело посмотрел он на них и засуетился с табуретками.
- Давно вы больны? — присаживаясь, спросил Зерков и, взяв его фиолетовую руку, стал пристально рассматривать.
- Давненько — лет тринадцать.
- От кого — не помните?
- Не знаю, доктор. Теперь только припоминаю, будто еще на фронте видел на ноге пятно, да внимания не обращал.
- Так, — задумался Зернов, пощупывая руку, — значит, не тринадцать, а еще больше.
- Должно быть, так.
- Хорошо чувствуете сейчас?
- Куды там! — оживился Кубарев. — Лучше, поди, чем в деревне.
- Лечились?
- Так точно, лечились, доктор.
- Откуда вы родом?
- Пензенской губернии.
- И семья есть?
- Так точно — жена и двое детей.
- Где ж вы лечились?
- А в тамошней больнице, — дрогнул голос Кубарева.
- Сколько вы лет лечились?
- А лет двенадцать.
- И что же?
- А вам виднее, доктор, — робко посмотрел на него Кубарев и умолк. Затем поднялся, привел в порядок сапожный инструмент, лежавший у окна, и снова опустился на табурет, стоявший перед Зерновым. — Я — то ведь год назад всего узнал про проказу, — сказал он, принявшись вытирать рукавом глаз, — а до того не знал, и в ум даже не шло. Люди говорили, будто сифилис это. Ну и я тоже: ежели говорят, — значит, верно.
- Что ж врачи-то говорили?
- То же, что и люди.
Зернов чуть-чуть поморщился. Кубарев испытующе взглянул на него, продолжал:
- Тут, доктор, как бы это сказать вам… В нашем уезде никто никогда не слыхал про такую болезнь — проказа… Даже слова такого не понимал никто…
ну и вот… Вернулся с фронта — под Ригой мы стояли… Демобилизовали. А дело наше известно какое — крестьянское. Взялся за лошадь да за соху, хозяйство у меня маленькое — избенка, лошаденька, двое детей да жена. Ну, думаю, кончилась война — теперь заживем, помаялись, дескать, хватит…
- Ты про болезнь расскажи, — перебил его Туркеев, стоявший у окна и рассматривавший сапожные инструменты Кубарева.
- А тут, значит, и болезнь, — оживился Кубарев, — начала как раз обозначаться. Сперва — на ноги, не видать было никому, а дальше — больше: кинулась на лицо. Ну работаю в поле, ничего. Пройдет, думаю. Мало ли каких болячек не бывает? Ежели из-за каждой к доктору бегать, так и докторов на белом свете не хватит. Жена тоже покойна; думает так же, как я: поболит, поболит и пройдет. Один раз пришел мой мальчонка, плачет. Ты чего? Ничего, говорит. Как так ничего? Кто тебя обидел? Мужики, говорит, к колодцу не допускают, а колодец у нас один на всю деревню — обчественный. За что же, говорю, мужики тебя к колодцу не допускают? А за то, говорит, что отец твой заразу носит. Это мужики — про меня, значит. Где хочешь, говорят, бери воду, только не из обчественного колодца. У твоего, говорят, отца дурная болезнь, а ты этим ведром воду черпаешь, а из этого ведра, может, твой отец воду пьет… Туда-сюда — головушка ты моя горькая! Пошел в сельсовет. За что ж вы, дескать, так наказываете меня — без воды оставить стараетесь. А председатель, Митька Кривоносов, и говорит: мы не стараемся оставить тебя без воды, а стараемся от тебя не заболеть — вот. А сам-то ты, Кубарев, подальше, говорит, от всех держись и в сельсовет даже не заходи, а если надо — остановись на улице и крикни… А насчет воды — позволить никак не можем.
Где хочешь бери. Да как же, говорю, это так? Ежели, скажем, у меня такая болезнь, то почему ж моя жена не заболела и дети? Ведь вон сколько лет прошло, как болячка объявилась, а жена не заболела и дети тоже? Как же это, говорю. Какая ж, говорю, тут зараза? А Митька отвечает: это, говорит, до нас даже не касается — что с твоей женой. Бывает, говорит, такая зараза, которой не видать. А ты, говорит, лучше в город поезжай к доктору. Пусть посмотрит и скажет — можно или нельзя тебе из обчественного колодца воду черпать?
