Кубарев умолк и провел рукой по залатанной, блестящей коленке. Зернов чуть заметно покачал головой и мельком взглянул на Туркеева. Тот, нахмурившись, смотрел в окно.
- Ну, запряг я, значит, лошадь. Приехал в город, в больницу. Так и так, говорю, доктор, посмотрите на милость — что это такое привязалось ко мне? А доктор этот был человек уже пожилой, лет двадцать больницей заведовал. Весь уезд знал — хороший доктор; говорят, будто не было такого человека, которого он не вылечил бы. Тихон Федорович звали. Раздел он меня, послушал со всех сторон, выстукал, покачал головой. У тебя, говорит, дорогой мужичок, та самая болезнь, про которую мужики говорят: сифилис. Теперь, говорит, мы выгоняем ее сразу; через полтора года и следов не останется. Только аккуратно лечись. А насчет колодца не беспокойся. Твои деревенские власти, говорит, незаконно поступают. И написал бумажку, — мол, допустить к колодцу, потому что хоть у него и действительно такая болезнь, но ни для кого не опасная. Сделали мне вливавание, дали пузырек с лекарствой, чтобы пить дома, бумажку насчет колодца дали и отпустили домой…
- И стало хуже, — тихо сказал Зернов.
- Очень даже, — взглянул на него Кубарев. — Очень скоро стало так худо, что лег. И целый месяц так: все хуже. Тут уж жена забеспокоилась. Видит, что язвы разгораются, ноги стали гнить, боль кругом. Давай-ка, говорит, повезу тебя опять в город. И повезла. И опять — к тому же Тихону Федорычу. Ну как? — говорит. А так, говорю, доктор, худо. До того раза, говорю, доктор, еще терпел, работал, а как только от вас приехал да принял лекарству, так и плохо сделалось. Ты что-то, говорит, путаешь, милый мужичок, — вроде как обиделся. Я, мол, тысячи людей вылечивал, а ты один такой выискался. Это ничего, говорит, это пройдет; так, говорит, и быть должно: сначала плохо, а потом лучше станет. Только аккуратно лечись… И опять дал пузырек с той же лекарствой. Пью, а поправки никакой. Ничего, думаю, пройдет — так, видно, и быть должно: когда-нибудь подействует, надо только потерпеть. И жена то же говорит — потерпеть надо, без терпенья ничего не бывает. Выпил эту лекарству и думаю: ехать аль нет? Велел ведь аккуратным быть. Думаю, подожду лучше.
Прошло еще несколько месяцев — вижу, лучше стало, будто полегчало. Это, думаю, так и есть, как говорил доктор, — спервоначалу плохо, а потом полегчает. Вишь, и легчает…
- А давно до этого кончил лекарство? — так же тихо спросил Зернов.
- Месяца, поди, за два.
Зернов ничего не сказал и снова чуть-чуть поморщился.
- Обрадовался я тут, — продолжал Кубарев. — А мужики тем временем, хоть и поняли, что доктор приказал пустить к колодцу, а сами себе на уме; пускать пускают, а меня и детишек обходят, косо посматривают и наши ведра не велят опускать в колодец, привесили свое и наказали, чтоб мои детишки сами не трогали ни журавль, ни веревку, а вызывали б кого-нибудь из чистых, когда надо воды набрать. Поехал опять я к доктору — ведь один только он и заступник. Так и так, говорю, доктор, мужики ведро привесили и сторонятся…
Это, говорит, по невежеству, по неграмотности. Пусть, говорит, ладно, лишь бы воду давали, а на остальное, говорит, не обращай внимания. А насчет болезни, говорю, доктор, как сказали, так и есть: легчать начало. Посмотрел он на меня, подумал. А давно, говорит, лекарству пить перестал? Месяцев, поди, пять, говорю. Ладно, давай еще сделаем вливание. Сделали, и опять пузырек с тою же лекарствою дали. Приехал домой. Пью лекарству. Вот, думаю, теперь уж начну поправляться как следует.
- И после этого стало хуже? — слегка подался вперед Зернов.
- Ох, доктор, света прямо невзвидел, — махнул рукой Кубарев.
Доктор Туркеев сверкнул куда-то в потолок очками и сделал несколько шагов по комнате, заложив руки в карманы. Но, стараясь сдерживаться, он молчал.
- Ну, ну, — вырвалось у Зернова.
- Мне хуже, а лекарству пью, — продолжал Куба-рев, пристально всматриваясь в Алексея Алексеевича. — Поможет, думаю. Не может быть, чтоб от лекарствы было худо. Видимо, так надо: потом поможет. А жена (хорошая она у меня, дай бог здоровья) и говорит один раз: бросил бы ты пить лекарству эту окаянную. А я на нее: чего ты, мол, понимаешь, если сам доктор… Пью и смотрю я, батюшки мои: стало сразу легче, на убыль точно пошла болезнь, вот как полегчало! Прямо пионером будто стал. С кровати поднялся, по хозяйству кое-что принялся. Туда — сюда!.. Дура, говорю, ты! Видишь? А ты говорила: не пей. А она отвернет глаза и сурьезно так говорит: что ж, ежели помогает — пей, и молчок… Выпил эту бутылочку. Надо, думаю, за другой ехать. Теперь уж сам запряг лошадь, поехал. Приехал опять в больницу. Вот, говорю, доктор, правду вы сказали: помогает ваша лекарства… Видишь, говорит, а ты не верил, — так даже просиял от радости. Давайте, говорю, еще две бутылочки, получайте, сколько хотите, только дайте. А он нахмурился и говорит: у нас, дескать, бесплатно лечат и никаких получек. А лекарству возьми. И дал целых две бутылочки. Сделали опять вливание. Ну-с, приехал домой. Показываю жене бутылочки. Вот, мол, теперь пойдет скорее.
- И что ж, помогло? — прищурился на него Зернов, едва заметно улыбаясь.
- Помогло, доктор.
- Это сколько ж лет прошло с того момента, как вы лечиться начали?
- А лет, поди, шесть… Как раз нос отвалился. Помогло-то, доктор, помогло, — точно задумался он. — Да не от того, от чего вы думаете.
- А я и не думаю, — снова улыбнулся Зернов. Кубарев на мгновение умолк, как бы смутившись, и продолжал:
- Жена-то, как увидела эти бутылочки, так и сделалась сама не своя.
Смотрю на нее и не верю: лицо такое, будто ей очень хочется взять эти бутылочки да об земь. Ты, говорит, еще не пил из этих бытылок? Нет, говорю.
И не надо, не пей покамест. Дай их, говорит, сюда, пойду отогрею, а то холодная лекарства с морозу… как бы не застудиться. И взяла, а к ночи принесла и поставила рядышком: теперь, говорит, пей… Ну, пью… Ничего.
Хоть не помогает, но и не вредит будто… В те-то разы хуже было, в те разы как начнешь пить, бывало, так сразу хоть гроб. А тут — нет. Хоть и не видно поправки, зато и без вреда будто. А ведь хорошее, говорю, лекарство.
Хорошее, соглашается жена, а сама чуть не плачет, бедная, глядючи на меня. А ты вот, говорю, болтала… Значит, отвечает она, ошиблась. Пей, говорит, на доброе здоровье… Скоро, говорю, поправлюсь я, Гашенька? Скоро, говорит, голубчик, а сама стоит надо мной — и слезы как из решета. Не езди, говорит, Никишенька, туда, не надо… Лучше как-нибудь так — дома! Как так не езди? — говорю. Сама ж видишь — лучше становится Лучше, говорит, а все-таки не езди.
Э-э, говорю, все вы бабы глупые. Сами не знаете, что болтаете. Вот кончу бутылочки и опять поеду. Доктор-то ведь аккуратным быть наказывал.
- Ну и что ж, поехали опять? — искоса посмотрел на него Зернов.
- Поехал. Года два аль три подряд ездил.
- А болезнь?
- Болезнь так же ни вперед, ни назад. Только пальцы начали гнить — отрезали.
- А жена что говорила?
- Что ж она могла говорить? Одно твердила — не езди. Да куда там! — ежели хотелось здоровья. Здоровья захочешь-в ад полезешь. Приехал я один раз в больницу. Сижу в приемной. И другие мужики сидят из разных деревень. А четверо, вижу, из нашей. Поодаль. Сторонятся меня, побаиваются, даже не разговаривают, промеж себя шепчутся. Жду, значит, доктора. И вот дверь открылась. Смотрю, оттуда выбегает в белом молодой доктор какой-то. Шустрый такой — не ходит, а бегает, и лицом по сторонам крутит да глазами по людям прыгает. А лицо серьезное и даже гордое. Уже пробежал мимо меня, да остановился, начал в меня всматриваться. Видно, спешил куда-то, да заинтересовался. Подошел ко мне, посмотрел… Смотрит, молчит. Потом присел.
А ну-ка, говорит, протяни руку, молодой человек, — это мне, значит, я, дескать, молодой человек, — улыбнулся Кубарев. — Протянул я руку. Взял он, начал щупать руку, лицо. Щупал, щупал, потом отпустил, подумал. Давно ль, говорит, ты болен, молодой человек, этой болезнью? Давно, говорю, лет десять, доктор. А ты знаешь, говорит, какая у тебя болезнь? Знаю. Какая? — спрашивает. Сифилис, говорю. Засмеялся, помолчал и говорит: у тебя не такая болезнь, молодой человек, а совсем другая. Тут, доктор, будто вынули меня из проруби, в которой я сидел все это время, и будто на теплую печку посадили — вот как обрадовался, даже будто пальцы отрезанные на руках выросли. Так это верно вы говорите, доктор, не такая у меня болезнь? — спрашиваю. Верно, отвечает. А лицо серьезное, и глаза едва смотрят на меня. Гляжу в сторону наших, деревенских. Вижу, слушают разговор наш, интересно, значит. Ага, думаю, вот послушайте, дураки. А мне главное, чтоб детишек к колодцу подпускали. А какая, говорю, доктор, болезнь-то у меня, ежели не эта самая?
А он смотрит и молчит. Другая, говорит, и ушел… Тут я здорово повеселел!
Да и мужики, смотрю, не так уж посматривают на меня. Один так даже закурить позвал. Почему ж, думаю, он не сказал — какая болезнь? Дождусь, думаю, его обязательно и спрошу. Так час иль больше прошло. Смотрю, опять идет. Я к нему. Остановился. Опять смотрит на меня. Какая ж, спрашиваю, такая болезнь у меня, доктор? Скажите, сделайте милость. А он обвел глазами всю приемную — люди сидели, видимо хотел сказать что-то, да не сказал и опять ушел в кабинет. Что за оказия такая? Почему он говорить не хочет? Ну, думаю, уж так не уеду в деревню, добьюсь. А тут и приему конец. Дверь наружу открыта.
