Мужчина в шляпе, в белой рубашке вел женщину под руку — вот как нынче ходят в Подгорном муж и жена. А может, парень и девушка. Шли они не спеша, о чем-то разговаривая. Когда они приблизились к Никите, он присел за плетнем, чтобы его не увидели, притаился к прислушался.
— Ну, не оправдывайся, Коля, не надо, я же тебя насквозь вижу, — говорил веселый женский голос. — Ну чего ты такой? Или от природы?
— Какой же я?
— О тебе можно сказать: волух царя небесного!
— Глупые слова!
— Не сердись, Коля, я же добра тебе желаю.
— Ну что оно означает — волух, да еще и царя небесного? Надо же такое придумать!
— И рост у тебя подходящий, и силенкой бог не обидел, а вот чтоб продвинуться, подняться, как другие, не можешь. Или не желаешь. На собраниях помалкиваешь, нету у тебя активности. Приставили тебя, этакого здоровилу, к транспортеру, кормить уток, и ты простоишь там всю жизнь. А вот другие…
— Что другие? — перебил мужской голос. — Не желаю знать этих других. Транспортер движется исправно, утки завсегда накормлены. А вообще, Рая, я тебе уже говорил: живу своим умом, и твоя дурацкая кличка «волух» меня обижает… Упрекать меня не имеешь права, выходила за меня по любви и по доброму согласию. Да ведь я и раньше…
Голоса удалились и стихли, и что означали слова: «Да ведь я и раньше»… так Никита и не узнал. «Ну и женушка, ну и въедливая бабочка, — подумал он. — Но он молодец, смело отвечал»…
Не успел Никита приподняться, как мимо двора прошла еще одна парочка. Эти взялись за руки и шли торопливо, наверное, спешили.
— Нюся, я прошу тебя, сперва узнай, что думают обо мне твои родители? Как они смотрят на то, что я стану их зятем?
— Юра, чудак! Зачем тебе мои родители?
— Я же человек на комплексе новый, приезжий.
— Ну и что? Для меня ты свой и родной… Вот мы сейчас пойдем к моим старикам и все им скажем.
— Так сразу? Как-то неудобно…
— А чего неудобного? Ежели спят, разбудим.
«У каждого свое, — заключил Никита, все еще прячась за плетнем. — А у меня тоже свое»…
Вскоре улица Подгорного стала безлюдной. В окнах погасли огни, хутор засыпал. И только все так же, как вчера, как позавчера, горели фонари и ни на минуту не утихали машины в кормоцехе. Никита еще немного постоял у ворот, потом подошел к лежавшей корове. Погладил ее теплую шею и, глядя в ее задумчивые, блестевшие от света фонарей глаза, спросил:
— Отдыхаешь? Ну-ну, отдыхай. — Вспомнил свою корову: «Где она теперь, несчастная?»
Так, без всякой цели, поплелся на огород. Дорожку сюда он знал: через огород приходилось уходить на рассвете, когда ночевал у Катюши. Там, за низким плетешком, начинался выгон — ровная, поросшая пыреем поляна, и если пройти по ней, то можно попасть на Ставропольский тракт. Отсюда уже были видны быстро летевшие по земле огни. Когда-то и Никита на своем «зиловце» вот так же, с ветерком, гулял по ночному тракту. Как только он подумал, что теперь уже не сможет проезжать ни по Ставропольскому тракту, ни по какой-либо другой дороге, как только вспомнил те две акации, что караулили поворот на Подгорный и всегда ласково встречали Никиту и кланялись ему, он не удержался, переступил плетешок и зашагал по выгону.
Он запыхался, и не столько оттого, что быстро шел, иногда срываясь на бег, сколько от предчувствия близости не умолкающей и ночью дороги, с этими скользящими по ней огнями, с этим тягучим шумом моторов и колес. Чувствуя в груди острую, сердце сжимающую боль, Никита прилег в неглубоком кювете на жесткую, пропитанную пылью и дымом траву, отдышался и увидел черную, лоснившуюся ленту асфальта, — вот она, рядом, протяни руку и потрогай, еще не остывшую от дневной жары, пахнущую смолой и бензином.
Никита всматривался в катившиеся машины — легковые и грузовые — и не узнавал себя. Что с ним случилось? Или до этого он никогда не видел ни дороги, ни машин? Почему же все то знакомое, привычное, что еще не так давно было для него таким обыденным, будничным, теперь, когда он прятался в кювете, казалось и необычным, и новым, словно бы впервые увиденным. А ведь что тут такого особенного? Дорога как дорога, таких много, и машины как машины, и к тому, что они колесят и ночью, не зная покоя, давно все привыкли, и только один он, Никита Андронов, оказывается, еще не привык? Странно! Так отчего же он смотрел на несущиеся по дороге машины такими восторженными глазам и?
Как-то неожиданно, откуда ни возьмись, пчелой прожужжал «Запорожец» и пропал в темноте. Ну и что? Что за невидаль — «Запорожец» на ночной дорого? А у Никиты ёкнуло сердце и на суровом лице засветилась добрая улыбка. Навстречу «Запорожцу» не катились, а, казалось, летели, не прикасаясь колесами к земле, «Жигули», быстрые и проворные. Ну и что? Пусть себе летят! Ан нет! «Лихо покатил, черт! — радостно подумал Никита. — Спешит, торопится… Только вот один я лежу и никуда не поспешаю… Некуда торопиться»…
Прогремел, сотрясая кювет, тяжело груженный самосвал, светом ударил в лицо, прошумел, как буря, мимо, обдал газом, и еще долго, удаляясь, по черному поясу подпрыгивали красные огоньки. Ну и что? Дрогнула земля, замаячили огоньки? Хорошо! Но чему радоваться? Чему удивляться? Обычный тяжелогрузный, двухосный самосвал с дизельным мотором идет, как часы, исправно, и таких великанов уже немало колесит по дорогам. Так отчего же этот самосвал показался Никите таким необыкновенным? Глядя ему вслед, и видя весело танцующим огоньки, и все еще слыша утихающее гудение дизеля, Никита видел просторную кабину с высоким мягким сиденьем, удобно поставленную баранку руля, шофера, смотрящего на дорогу, и тут, в кювете, впервые в своей жизни позавидовал своему же собрату шоферу. Но куда самосвал спешил в ночь? И что за срочный груз лежал на его могучих плечах? Значит, где-то ждут этот груз, оттого-то и катились колеса с ветерком, на самой высокой скорости. Потом вдали показался «зиловец». А может, не «зиловец»? Возникает вопрос: как же так, ночью да еще и издали Никита мог узнать, что это был именно «зиловец»? Узнал по фарам. Он увидел, как в черной ночи взметнулись могучие снопы света, и Никита, увидев их, уже не сомневался: да, это катил ЗИЛ-130, в точности такой, какой был у него, ибо только эти марки грузовиков имеют такие яркие фары.
В кузове поднимались какие-то ящики, сверху затянутые брезентом, грузовик двигался не спеша, — наверное, вез яйца. А может быть, ему хотелось, чтобы тот, кто прятался в кювете, успел бы хорошенько его рассмотреть. Когда же широкие скаты в двух шагах от него придавили обочину, взвихрив пыль и прошуршав перед самым его носом, Никита узнал свой грузовик и чуть было не крикнул: «Мой, мой, и номер тот же!» С тоской во взгляде провожая удалявшийся грузовик, он сказал:
— Я тут лежу, воришкой поглядываю на дорогу, а мой «зиловец» не стоит в гараже и меня не поджидает. Есть у него другой водитель. Но кто же он? Кто сидел за рулем? Кому доверили мою машину? Без меня, черт!
Ему стало так обидно и так больно, что слезы навернулись на глаза. Он закрыл лицо руками и уткнулся в колючую траву, а мимо него все так же, напоминая порывы ветра, шумно проносились машины.
Над Подгорным только-только начинал проклевываться рассвет, нежная, как шелковая пряжа, белизна еще не успела обласкать и край неба, и в хуторе еще не погасли фонари. В удрученном душевном состоянии Никита вернулся во двор, прошел мимо все так же лежавшей коровы и направился в свое убежище. Дверь была открыта, и в слабом свете свечи он увидел Гордеевну. В руках она держала кастрюлю с едой, на кадке, старательно подмигивая, потрескивала свеча, в тарелке, нарезанный ломтиками, лежал хлеб.
— Наконец-то заявился! — сказала Гордеевна с упреком.
— Мамаша, а вы чего так рано.
— Как это — чего? Или запамятовал, что тебе пора завтракать и садиться под замок? Два раза приходила, а тебя все нет и нет. Где пропадал?
— Ходил на Ставропольский тракт…
— Чего ради?
— Так, захотелось поглядеть… Сколько там машин!
— Ну, и как они бегают без тебя?
— Исправно движутся, позавидуешь, черт!
— По тебе небось соскучились?
— Или они по мне, или я по ним.
— Эх, Никита, Никита, вместо того чтобы маяться всю ночь у дороги, возвращался бы в станицу и садился бы за руль!
— Кто посадит?
— Колхозное начальство. Кто же еще?
— Верно, посадят. — Никита потер ладонью волосатую щеку, усмехнулся. — Только не за руль посадят, а в кутузку.
— Опять за свое?
— Так оно, это свое, сидит вот тут, в груди, и болит.
— Ну ладно, давай ешь. А то скоро совсем рассветет.
— Что-то не хочется.
— Может, молока попьешь? Зараз подою корову.
— Катя про меня знает? — спросил Никита.
— А ежели и знает? Что, аль боишься Кати?
— Никого я уже не боюсь.
