Вид у Никиты был спокойный, как у человека, который наконец-то все узнал и в душе со всем примирился и которому оставаться в хате нечего, и он сказал:
— Пойду…
— Опять в конуру? — спросила Гордеевна. — А домой уходить собираешься?
— Что-то голова моя плохо соображает… Надо подумать.
— Катя все видала и сообщила тебе истинную правду. Чего еще думать-то?
Никита не ответил. Жалким взглядом посмотрел на Катю, ногой сердито открыл дверь, и вскоре его согнутая фигура качнулась за окном. Удивленно пожимая плечами, Катя сказала:
— Не обрадовался… Будто и не Никита.
— Несчастный, все у него внутри перегорело и переболело. — Гордеевна посмотрела в окно, желая убедиться, куда пошел Никита. — Ну вот, опять поплелся в свою конуру. Собирается о чем-то подумать.
— Чего еще думать? — спросила Катя. — Шел бы в свой дом, нечего ему тут прятаться.
Мать и дочь не знали, что Никита, войдя в свое убежище, повалился на тюфяк и застонал. И тут он снова увидел мать, даже услышал ее голос: «Уходи, сынок, отсюда, уходи!..» — «Куда уходить, мама?» Она не ответила. Но и без ее ответа Никита понял: мать звала к себе. Услышав ее голос, он воспрянул духом, встал и ушел из сарайчика.
Было, наверное, за полночь, хутор спал, ни в одном окне не светился огонь, и только пламенели, казалось, ярче обычного фонари. На склоне неба повис тонкий, серпом изогнутый месяц, бледный, невеселый. Может, оттого был он невеселый и бледный, что смотрел на освещенный хутор и удивлялся: откуда тут такое зарево? А Никита, не замечая ни изогнутого серпом месяца, ни фонарей, быстро прошел мимо коровы, которая все так же лежала возле яслей, заглянул, как бы прощаясь, в ее сонные, ко всему безразличные глаза и через огород направился на выгон. Срываясь на бег, он перешел шоссе. Вдоль лесной полосы под слабым светом молодого месяца желтела пшеница, на дороге, в густевшей тени деревьев, табором стояли комбайны и грузовики. Там и тут вспыхивали фары, снопы яркого света взлетали к небу, точно бы желая приласкаться к бледнолицему месяцу, или выхватывали из темноты свежебелевшие прокосы. Слышался то басовитый мужской смех, то чьи-то бубнящие голоса, то добродушное урчание мотора. Откуда ни возьмись подкатила «Волга», подмигнула фарами, шофер приоткрыл дверку, высунув чубатую голову, спросил:
— Ребята, случаем Барсукова не видали?
— Видали и без случая.
— Только что уехал. Интересовался готовностью. А на что он тебе?
— Нужен. И где же его искать?
— Поезжай, браток, в штаб. Может, там найдешь.
Никита, прячась в кустах, видел, как «Волга» запылила мимо лесной полосы. Он приподнялся, осмотрелся и понял: если пройти по лесной полосе, потом свернуть к механическому току, куда не однажды ему доводилось привозить зерно, то до станицы останется не более шести километров… Он пошел, раздвигая руками ветки, все ускоряя и ускоряя шаг, а слова матери: «Уходи, сынок, отсюда, уходи!..» — как бы подталкивали в спину.
Тем временем начинало рассветать, и Никита увидел как раз то, что давно ему было знакомо: вот точно так каждый год, в конце июня, рядом с заранее приготовленными обкосами ночью собирался табор машин, и каждый раз, как и теперь, кто-то разыскивал Барсукова. Только в те годы Никита находился здесь со своим грузовиком, в котором специально для перевозки зерна были наращены борта кузова, а теперь он прятался между деревьями, как заяц. Было известно Никите и о том, что подошедшие с вечера к прокосам комбайны на рассвете пойдут гулять по ячменному полю и вместе с утренним холодком понесутся, откинув набок хвосты пыли, грузовики с первым зерном. Казалось бы, Никите надо было радоваться так же, как он радовался раньше, а он испуганно прятался в лесополосе. Может, это был и не страх, а сознание своей ненужности в том горячем деле, которое вот-вот должно было начаться, и он не мог, как когда-то, подойти к людям и быть среди них человеком своим и нужным.
Прячась в тени, за ветками, Никита свернул влево, на проселок, и вскоре подошел к механическому току. Тот же просторный, знакомый Никите двор был еще пуст и по-праздничному освещен фонарями. Казалось, в эту минуту все здесь — и фонари, и механизмы, и площадки, куда въезжали грузовики и, опрокидываясь там, высыпали в бункер, как в пасть, зерно, и даже сторож в картузе, с ружьем за плечами — только и думали о том, скоро ли наступит рассвет и скоро ли появятся грузовики с зерном. Тут же, во дворе, стояла та «Волга», из которой высовывалась чубатая голова. Вскоре из домика с ярко освещенными окнами вышли Барсуков, Даша и Казаков. Барсуков посмотрел на небо и сказал:
— Не станем дожидаться рассвета. Начнем!
Они сели в «Волгу» и укатили со двора, а Никита, нагибаясь по-воровски, пошел мимо забора, в степь. И вот ноги его уже почувствовали мягкую, грейдером ухоженную дорогу, она вела, Никита это знал, прямо в станицу.
Через час или полтора он подошел к окраине Холмогорской. На востоке алым полушалком раскинулась зарница, ветерок принес привычный запах курившихся труб, слышалась разноголосая перекличка петухов и сонный брёх собак — милые сердцу станичные звуки! Спотыкаясь и чувствуя во всем теле усталость, Никита вошел в родительский двор, когда уже совсем рассвело. Постоял, осмотрелся, рукавом вытер лицо и, вздохнув всей грудью, постучал в дверь.
Отворила мать, не спросив, кто же это пришел в такую рань. Или ждала его и знала, что он там, в сарайчике, думал о ней? И вот она стояла перед ним, смотрела на сына все теми же своими добрыми глазами. Не испугалась его вида, не заплакала, только быстро протянула к нему руки, то ли желала его поддержать, то ли сама боялась упасть.
Ну вот он и дома, и произошло почти то же самое, что происходило давным-давно, еще в детстве, и что так часто виделось ему там, в сарайчике: он склонил свою кудлатую голову ей на грудь, тихонько, по-ребячьи, всхлипывая, а она поглаживала ладонью взлохмаченные, давно не мытые волосы и говорила:
— Ну вот и хорошо, сынок, что ты возвернулся… Проходи в дом, проходи. На хозяйстве зараз я да внуки. Батько с Петром и Иваном на комбайнах, сегодня должны начать косовицу.
— А мои сыны?
— Витя и Петя еще спят, будить их не надо.
— Как они тут, маманя? — Никита шмыгал носом. Одни, без отца и матери…
— Ничего, живут хорошо… Веселые, часто о тебе спрашивали… Только мужчине, сынок, плакать негоже…
Все то, что Никита Андронов, возвращаясь в станицу, увидел в ночной степи, что обрадовало и испугало его, было всего лишь вступлением, своеобразной прелюдией к той с виду обычной, мало чем примечательной работе, которую в конце июня из года в год выполняют холмогорцы и которая называется деревенской страдой И вся та техника, с ее взлетающими к небу прожекторами, с ее пока еще приглушенным гулом, для того и подошла еще с вечера к зерновым массивам, как к своему исходному рубежу, чтобы тут, вблизи готовых прокосов, дождаться рассвета, а вместе с рассветом и приказа начать косовицу.
И как только зардел восток и заколыхалось желтое море колосьев, степную тишину там и тут в одно и то же время разорвал рокот моторов, и прелюдию сменил торжественный хорал. Ячменное поле вытянулось двумя клетками, в них вошли комбайны, опустив свои прожорливые хедеры, упали колосья, потекли по парусам, и уборочная страда в «Холмах» началась. В ровные, тягучие голоса моторов вплелось оживленное стрекотание косогонов, следом за комбайнами потянулись прогалины с частыми копенками соломы, пахнущей тем особенным свежим запахом, какой бывает только на косовице хлебов. И хотя это была в общем-то обычная работа, к которой люди привыкли давно, она всегда почему-то вызывала у тех, кто ее исполнял, странное, никогда не стареющее и ни с чем не сравнимое чувство новизны.
Это странное чувство новизны радовало и удивляло, и в самые первые часы косовицы, пожалуй, никто не испытывал и радости и удивления так остро, как постоянно, на протяжении вот уже многих лет испытывал Андрей Саввич Андропов. Казалось бы, в свои шестьдесят два года, когда он уже проводил тридцать третью жатву (военные годы в счет не шли), можно было бы уже и не волноваться, не радоваться и на все, что делалось вокруг, смотреть равнодушными глазами. А он не мог не волноваться и не радоваться. Все, что повторялось из года в год, было для него и ново, и непривычно, и быть равнодушным он не мог, и волновался, и радовался так, как будто ему было двадцать лет и как будто только сегодня впервые он встал за штурвал. Старого хлебороба радовало и то, что семейному звену Андроновых достались две новенькие «Нивы» бордового цвета, они красиво рисовались на желтом фоне колосьев; и что день выдался сухим, солнечным, без росы; и то, что белесые колосья ячменя, наклоняясь, покорно ложились под крыло и казались еще белее; и что перед самым косогоном с резким треском поднялся тяжелый перепел, отлетел в сторону и камнем упал в ячмень; и то, что так же, как во все годы, над комбайном чуть приметной точкой чернел в синеве неба жаворонок: напрасно певец старался, не зная, что песню его начисто заглушали моторы; и то, что к его «Ниве» этаким молодцом подкатил первый грузовик с высокими бортами и тут же с транспортера, как из сказочного рукава, светло-желтым ручьем потекло зерно. Вскоре грузовик, поскрипывая осевшими от тяжести рессорами, отвалил от бункера и, оставляя широкие следы колес, покатился по жнивью. Андрей Саввич смотрел ему вслед заслезившимися от счастья глазами и думал: «Ну, вот и прекрасно! Как это говорится, лиха беда — начало. А начало уже есть»…
