В это время Анано вышла из комнаты, увидела меня на окне и подошла. Я снова напрягся.
— И ты не спишь? — спросила она.
— Не спится.
— Ляг и заснешь. До рассвета далеко.
— Немного посижу.
— Странная ночь, правда?
Анано, как видно, попыталась отвлечь меня, хотя, почему ночь «странная», я не понял. Я спрыгнул с окна и стал вглядываться в ночь. Словно хотел проверить, вправду ли она странная. Воздух был пронизан лунным сиянием. Звучали голоса ночных насекомых: стрекотали кузнечики, звенели цикады, слышалось множество таинственных звуков. Однако мне было не до них. Я весь напрягся и с минуты на минуту ожидал жуткого взрыва, который не мог не поглотить эти мирные чарующие ночные звуки.
Я взглянул на Анано — взволнована ли она, чувствует ли опасность? Отчетливо я ее лица не видел, но тревога и волнение от меня бы не укрылись.
— Еще день — и вы уедете, — сказала Анано. — Не вчера ли это было — отец привез тебя маленького, растерянного, испуганного… Ты не отходил от отца ни на шаг. Не хотел со мной оставаться. Забился в эту комнату и ну плакать…
«Неужели она ничего не слышала? Если нет, то сейчас услышит», — думал я, но время шло, а деревенская тишина не нарушалась.
— Вот я и думаю, как быстро время прошло…
Послышался шум, и я вздрогнул. Но нет. Наверное, слух изменил или нервы не выдержали. Ничто в ночи не дрогнуло, только кузнечики наступали.
— Помнишь, как я вернула тебя с дороги? — засмеялась Анано. — Ох, и набегалась же я. А ты-то, ты-то — на ногах еле стоял.
— Я пошел через пашню, а то бы век тебе меня не догнать.
— Догнала бы! И не только догнала бы — поезд бы на ходу остановила… Сейчас ты спокоен, уже не рвешься туда очертя голову. Хотя зачем рваться, еще денек потерпишь…
Луна теперь освещала лишь полдвора. Она уже клонилась к заходу, тень от нашего дома поглотила большую часть двора.
— Что такое денек — не успеешь и глазом моргнуть…
Я чувствовал, что Анано беспокоит и мучает что-то, но разобраться в этом не мог. Внимание мое было приковано к ночной темноте.
Закричал петух, за ним — другие. Отовсюду, прорезая ночное пространство, несся этот холодный и острый крик. Я ждал любого звука, только бы не тот крик, который сорвал меня с постели вчера ночью… Все сроки прошли, но крика, которого я напряженно и со страхом ждал, не последовало. Хотя, как только Анано заговорила со мной, я мог бы понять, что вчерашнее не повторится.
— До рассвета еще далеко, — сказала Анано.
— Разве это дело? Только в нашей дворе петух не кричит. Будь я на твоем месте, заставил бы хоть одного кричать, — сказал я.
— Ты напрасно не спишь, пойди ляг, — улыбнулась мне в ответ Анано и погладила по плечу.
— А ты?
— Я тоже лягу. Говорю тебе, до утра еще далеко.
Я снова перелез через окно и улегся, но заснуть не мог. Не знаю, как Анано — зашла ли она в комнату и легла или осталась на балконе. Отец вернулся, когда уже светало. Птицы только-только проснулись и щебетали вовсю.
Анано с утра ушла в колхозную контору и, уходя из дому, наказала мне: «Отец пусть спит, до моего прихода он, наверно, и не проснется». И правда, он не проснулся до полудня, во всяком случае, из комнаты не выходил. Я сначала позавтракал, долго и бесцельно слонялся по двору, потом вспомнил, что надо уложить подаренные Анано книги и журналы. Их было немного. Всего — и книг, и журналов — едва ли больше тридцати: стихи и рассказы Ильи и Акакия; стихи и поэмы Важа[28], его хорошо иллюстрированный «Рассказ косулёнка»; «Хевисбери Гоча» и «Элгуджа» Казбеги; «Капитанская дочка» Пушкина; «Герой нашего времени» Лермонтова; «Хаджи-Мурат» и «Детство», «Отрочество», «Юность» Толстого; «Давид Копперфильд» Диккенса; «Дон Кихот» Сервантеса и «Айвенго» Вальтера Скотта. Журналы — «Грузинская литература», «Мнатоби», два номера «Нашего поколения» и один «Кавкасиони», все разрозненные и потрепанные. Это была библиотека Анано — на протяжении четырех лет моя духовная пища. Когда я кончал школу, все прочитанное мною охватывал этот список, если не считать детских книжек, которые я еще в Тбилиси прочел. Конечно, этого было мало, но все же судьбе я был благодарен. Ведь могло у Анано совсем не оказаться книг и журналов. Что бы я тогда делал?
Я думал управиться скоро, но, дойдя до старых журналов, проникся к ним почтением. Листая их, я вспоминал радость, испытанную длинными, бесконечными ночами, когда я перечитывал их, снова и снова находя нечто новое и неожиданное. А сейчас я брал их в Тбилиси и думал: «Никогда с ними не расстанусь: они ведь спасли меня в самые трудные минуты жизни».
Увлекшись журналами, я не заметил, как вошел отец и рассмеялся. Был он выспавшийся и довольный. «Кацо, как много времени пролетело», — сказал он и из комнаты вышел. Быстро побрился и умылся. «Иду к Фидо Квалиашвили, вчера приглашал», — сказал он, надел свою парадную форму, еще раз провел перед зеркалом расческой по волосам, оглядел ордена и медали.
Наконец-то мы с ним наедине. Лучшего случая и представиться не могло. И наконец я высказал ему то, что меня беспокоило. Осторожно сказав: «Может, возьмем Анано с собой в Тбилиси?», я был уверен, что он спросит: «А зачем, из каких соображений?» Но он моими соображениями не интересовался, как видно, счел сказанное детским капризом и попытался обосновать сам, почему Анано необходимо остаться. То, что он сказал, я уже слышал от Анано. Несомненно, уезжать из деревни и гасить семейный очаг — безрассудство, но я ведь не просил увозить Анано насовсем. Я хотел, чтобы она поехала с нами ненадолго, месяца на два-три. Я думал, что новая обстановка отвлечет ее от горестей. В последнее время я убедился, что оставлять Анано одну нельзя. Чем грозит ей одиночество, я предвидеть не мог, одно было ясно: Анано во мне нуждалась. Я хотел сказать об этом отцу, но не осмелился, хотя он ждал, не скажу ли я что-то еще. А я как идиот промолчал, ни звука не издал. Отец смотрел на меня, смотрел, потом надел шапку и чуть извиняющимся тоном повторил: «Иду к Квалиашвили».
Я проводил его взглядом — он шел четким военным шагом, твердо и уверенно.
Почти до полуночи ждали мы с Анано возвращения отца. Багаж был уже сложен, и Анано, как видно, нервничала. Один раз у нее сорвалось: «Куда он запропастился? Уж не забыл ли, что вам завтра ехать?» Потом сама себя успокоила: «Бывает. Вся деревня, наверное, собралась у Квалиашвили — кто его отпустит?»
Проснувшись утром, я услышал, что отец разговаривает с Анано. Как я догадывался, вчера он дома не ночевал. Разговор накалился, и я понял, что прав: отец вернулся недавно.
— Ты и вчера к Маро ходил? — спросила Анано.
— Что я там потерял? — отец засмеялся.
— Зачем обманываешь, я-то тебя знаю.
— Да нет же! — смеялся отец.
— Не смейся, Сандро!
— Допустим, был, ну и что?
— Мало на тебя в ту ночь женщины помоев вылили?
— Не их дело, к кому я хожу.
— Сам подумай, что говоришь!
— Дело говорю. Я ведь не насильно к ней ворвался. Все добровольно… А значит, никто в это нос совать не должен. Ясно? И еще. Можно ли меня обвинять в этом сейчас? Знаешь, откуда я вернулся, через какой ад прошел? Расскажи я им, в каком огне побывал, что перенес, у них бы волосы дыбом встали. Скажи, пожалуйста, не простили! Не успел с войны вернуться, как женщину оскорбил… Неужто забыли, что я и до войны туда ходил? Двое хотят встречаться и встречаются… У нее мужа нет, у меня — жены!
— Это не оправдание, Сандро!
— Знаешь, что главное, Анано? Мы с этой женщиной друг другу не врем. Я чист перед ней, она — передо мной.
— Может, друг перед другом вы и правы, черт с вами! Но прав ли ты перед ребенком?
— Перед каким ребенком?
— Забыл, что у тебя сын есть?
— Да-а.
— Ты думаешь, он слепой и глухой? Ничего не видит и не слышит? Ночью, когда ты на цыпочках со двора крался, думаешь, он не слышал? Я вышла на балкон, и он там стоял…
— Что, что он сказал?
— Что он мог сказать? Он молчал, но я ведь заметила…
— Озо уже не ребенок, он мужчина и как мужчина меня поймет!
Стоило Анано упомянуть меня, как отец сник, сразу прыть утратил. Он попытался бороться, но теперь защищался все беспомощнее, а под конец оружие сложил и сдался на волю младшей сестры. Да, хорошо я знал Анано — заранее чувствовал, что это произойдет. Разговор она завела с умыслом, чтобы напомнить о сыне, который невольно следил за каждым отцовским шагом и болезненно все увиденное переживал. Анано, конечно же, преувеличивала. Ночной переполох меня взволновал, и я боялся, что он повторится, остальное же переживал не столь болезненно, как рисовала Анано, хотя осадок в душе остался.
— Хорошо, хорошо! — прервал ее отец. — Что было, то было, не поправишь.
Наверное, их разговор на этом бы не кончился, но тут кто-то позвал Анано со двора. Я отчетливо услышал детские голоса и выглянул из открытого окна. Голос слышен, а человека не видно.
