осла.
— Так неожиданно, Ильхом-ака! Я подумаю.
— Долго ждать?
— В добром деле спешка вредна, — напомнила она другую пословицу.
Разговор, однажды коснувшись личного, теперь уже не мог уйти от него далеко. Хоть и пыталась Лола не однажды повернуть его, заводя речь то о новом кинофильме в кинотеатре «Россия», то о премьере театра на Таганке, то о выставке в Манеже, он в конце концов, порой незаметно для них обоих, сводился к той тропке, по которой решили идти вместе. Златых гор Ильхом не обещал, решив, что в его возрасте это было бы смешно, но совместную жизнь пытался ей нарисовать в розовых тонах, хвалил своих деда Мишу и бабу Ксению. Лола в этом отношении, — он должен был признать, — оказалась куда сдержаннее и практичнее его, заглядывала далеко вперед и нередко своими суждениями заводила Ильхома в тупик.
— В ЦК вас вечно держать не будут, — сказал она как-то, — как решат, что вы уже сварились, пошлют в какую-нибудь дыру. И вы со всей душой, потому, что солдат, верно?
— Допустим.
— А я что там буду делать? Занимать должность жены? Тогда какого рожна я шесть лет училась?
— Зачем снимать калоши, не видя воды, — ответил Ильхом. — Мы же не знаем, что нас ждет завтра. Если бы знали, не интересно было бы жить.
— Философия, — небрежно бросила она, чуточку отодвинувшись от него. Может, Ильхому только показалось, может, он просто перестал ощущать ее тепло? Ведь это просто объяснить — она, кажется, разочаровывается в нем. — Чувствуется, что у вас по этому предмету пятерка. Но люди все-таки строят свои планы, близкие и далекие, стараются их, как принято писать, претворить в жизнь.
— Разве я отказываюсь от этого? — произнес он, решив пока воздерживаться от возражений. Так, чего доброго, придешь к совершенно противоположному решению. А ему, признаться, надоело быть бобылем. Да и Лола нравится.
— Да.
— Я? Мой разговор вообще, а не по существу.
— Пока мы молоды, Ильхом-ака, мы должны жить в Ташкенте, — сказала она, как отрезала. — В любой, даже самой роскошной дыре можно одичать. Перевалит за пятьдесят, везите тогда хоть к снежному человеку, согласна, а пока…
— В принципе я не возражаю, — сказал он, — только как это осуществить?
— Кто ищет, тот найдет!
— Если будем искать вдвоем…
— Хоп. — Ее лицо осветилось радостью.
— Это ответ на мое предложение?
— Да!..
До конца учебы оставалось не более двух месяцев, но они не стали ждать. Еще недельки две померив асфальт набережной, пошли в загс. По совету ее родителей, показавшихся Ильхому этакими милыми, суетящимися по поводу и без него интеллигентными стариками, приехавшими благословить молодых, устроили «предварительную» свадьбу — вечеринку в столовой ВПШ. Руководство школы сразу предоставило молодым отдельную комнатку, и Лола перебралась к нему. Говорят, с милым и в шалаше рай, а тут у них была шикарная комната с казенной мебелью. Не захочешь, ошалеешь! Ах, какое это было время в их жизни! Казалось, оба стремились к одному — наверстать упущенное в том далеком, что называется юностью. Нежность, ласка, взаимная забота, пусть и со скидкой на годы, были такими трогательными и непосредственными, что со стороны они походили на голубей, ворковавших в пору любви. «Семья это семья, — блаженно думал Ильхом, — ничему с ней не сравниться! Гениален тот, кто придумал ее!»
Лола, стремившаяся выглядеть в его глазах до свадьбы ветреной, оказалась отличной хозяйкой. Работа над дипломным спектаклем изматывала ее, Ильхом видел это, но каждое утро, собираясь в институт, она успевала собрать и завтрак для мужа, и рубашку погладить. А по воскресеньям устраивала грандиозные, насколько это возможно в условиях общежития, стирки, или генеральные уборки, в которых и он принимал участие. Возвращаясь вечерами домой, она, как и все московские женщины, носилась по магазинам, чтобы купить продукты, и готовила на ужин что-нибудь необыкновенное, вкусное, домашнее, иногда и неведомое Ильхому. Ему чудилось, что книгу «Узбекские национальные блюда» писала Лола. Он жил нормально. Видел, что жене нравится быть хозяйкой в доме, нарочито грубо покрикивать на него, и не мешал ей. Изредка пытался помочь, но она не разрешала: мол, домашние дела — не мужское, вот когда речь пойдет о плове, тут вам и карты в руки. Но Ильхом, кроме шурпы — налить в кастрюлю воды, бросить туда кусочек баранины, пол-ложки соли, парочку листков лавра, а под конец моркови и малость картошки, пусть себе кипит на малом огне часа три, — ничего готовить не умел, так что настоящего плова в его московской квартире, считай, и не было.
— Ты меня в Обломова превратишь, — говорил он ей, — это плохой метод воспитания, ханум.
— Я тоже не хочу им стать, — отвечала она. — Приедем в Ташкент, мне мама не позволит рукой коснуться холодной воды, она такая. Потому хоть здесь не мешай мне чувствовать себя полной хозяйкой…
К возвращению молодоженов в Ташкент готовились масштабно. Едва Лола и Ильхом приехали туда, ее родители закатили такую свадьбу, что о ней, наверное, до сих пор помнят в махалле. Только официальных приглашений было разослано около пятисот, а гостей, говорили, собралась тысяча. Приехали дед Миша и баба Ксения.
Странное чувство охватило Ильхома, когда он с женой встречал их в аэропорту. Вроде бы он стеснялся за них перед Лолой. Казалось, что в их облике было все, что подобает моменту, но вместе с тем и что-то неестественное, бутафорское. Новый костюм сидел на деде неуклюже, словно бы он впервые в жизни вырядился в него. И баба Ксения… В расшитой украинской блузке и длинной, чуть ли не до пят, синей юбке. Ее плетеная корзинка, аккуратно прикрытая сверху белой тряпочкой, усиливала впечатление, как ему казалось, чего-то противоестественного. Пироги привезла, решил Ильхом, увидев корзину, а про деда подумал, что тому лучше бы явиться в том, в чем всю жизнь ходил — рубашке-распашонке.
— Вот и мои, — сказал Ильхом, приняв у входа корзину из рук бабки, расцеловавшись со стариками. — С приездом!
— А ну, показывай жену! — приказал дед.
— Вот, — Ильхом ласково подтолкнул Лолу вперед.
Дед глянул на нее и, похоже, сразу оробел — такая красавица! — но в следующее мгновенье он обнял ее и, поцеловав, произнес:
— Поздравляю, доченька! Дай
