— Вы что это тут делаете, красавицы?.. Афанасья, тебя давно ищет мать Васса... Чья это? — спросила она.
— Это Оля... моя подружка...
— Никаких у тебя не должно быть подруг. Марш!
Афоня торопливо скользнула в сторону.
— А ты отправляйся домой, нечего тебе делать.
Оля, как побитая, пошла домой.
На обратном пути она встретила тетку Пелагею.
— Ты куда ходила? — спросила ее Пелагея, оглядывая с ног до головы.
— В монастырь.
На полном лице тетки скользнула усмешечка.
— Нарядная стала ходить. Ишь ты! Кто тебе это платье-то сшил?
— Дядя Сидор купил.
— Какой он тебе дядя?.. Ты не вздумай его еще тятей звать.
— А как? — спросила Оля.
— Никак.
— А ты, тетя, почему к нам не ходишь?
— А чего мне у вас делать, чего я у вас забыла? Так и матери своей передай, что больше нога моя не переступит порог ваш. С бесстыжими людьми я не знаюсь.
И Пелагея отошла от нее.
В праздничные дни Оля стала ходить в монастырскую церковь. Ей особенно нравилось слушать пение хора. Она знала, что в этом хоре пела Афоня и завидовала ей. Особенно, когда увидела подругу проходящей мимо нее в красивом черном куколе. Оле тоже хотелось стоять у иконостаса и петь. Она всегда старалась пробраться вперед, чтобы все видеть. Вот поп — отец Ксенофонт. Про него она знала, что он выпивает по две бутылки причастия, но в церкви он не такой, он в золотой ризе, смиренный, голос у него дрожащий, трогательный. Дьякон ревет, как бык, и страшно в это время косит свой рот. Вокруг нее стоят люди, торжественно настороженные, говорят шопотом, будто боятся кого-то разбудить... Все это было для нее ново и вызывало в ней непонятный страх и восторг.
Провожая дочь к обедне, Лукерья каждый раз подавала ей медный трешник или пятак и говорила:
— Купи свечку и поставь перед иконой Николая-чудотворца.
— Обязательно Николаю-чудотворцу? — с лукавой усмешкой спрашивал Сидор.
— Я его всех больше почитаю.
— Ну... А ты знаешь, что он буйный был.
Лукерья испуганно косилась на Сидора, а он все с той же плутоватой усмешкой продолжал:
— Дрался он здорово, бил всех и ругался не хуже нас.
После этого Оля, устанавливая свечку на закапанный воском подсвечник, со страхом глядела на икону Николая-чудотворца. Седой старик в каком-то странном голубом уборе, похожем на корчагу, строго смотрел на нее. И ей думалось, что вот он раскроет рот и выругается.
Раз, пробиваясь сквозь плотную массу молящихся, чтобы купить свечку, Оля нечаянно обронила деньги. Она опустилась на пол и стала искать медный пятак. Внизу было темно и тесно. Кто-то наступил ей на платье начищенным, похожим на бутылку, сапогом. Она потянула тихонько. Сапог переступил и освободил подол платья. Кто-то толкнул ее коленкой. Она проползла дальше и очутилась возле древней старухи. Та стояла на коленях, медленно крестилась и шептала впалыми губами:
— Боже, милостив буди мне грешной.
Старуха хотела сделать земной поклон, но нечаянно ткнулась в спину девочки и сердито зашептала:
— Чего тебе тут надо, чего ты тут ползаешь?
Оля продолжала искать пятак. Старуха схватила девочку за плечо и толкнула прочь от себя.
— Убирайся отсюда, ящерка. Стадо неуемное, везде вас черти носят.
Оля, обиженная, поднялась и вышла из церкви. Она так и не нашла свой пятак.
Увидев Афоню после обедни, Оля рассказала ей про деньги. Та посоветовала:
— А ты скажи дома, что свечку-то поставила, мол, и все. Кто-то догадается.
В другой раз Олю остановила мать Васса. Она осмотрела девочку с ног до головы.
— Ты чья, красавица?
Оля сказала.
— Афанасью пришла навестить?.. Нравится у нас в монастыре, хорошо?
Оля не знала, что отвечать ей. Она стояла и исподлобья испуганно смотрела на монахиню. А та, улыбаясь какой-то непонятной Оле улыбкой, ласково продолжала, положив ей тяжелую руку на плечо:
— Иди в келью, посмотри, как живет твоя подружка.
В келье матери Вассы Оле бросилась в глаза большая раскрашенная картина, висевшая над кроватью.
На картине была изображена молодая голубоглазая девушка, сидящая верхом на страшном драконе с лошадиной головой и с большими когтистыми лапами. Пасть дракона была раскрыта, в ней были видны острые, как гвозди, зубы и красный стреловидный язык. Из пасти и огромных ноздрей исходил огонь и густой дым, а его круглое уродливое тело с толстым хвостом, загнутым в кольцо, было покрыто рыбьей чешуей. На лице девушки был неописуемый испуг, волосы растрепаны, из обнаженной груди выползали две змеи с раскрытыми ртами. Два тщедушных чорта, разевая огненные рты, тащили ее в какую-то пропасть.
— Хорошая картина?..— проговорила Васса, наклоняясь к девочке. Она подвела Олю ближе к картине и начала пояснять:
— Вот, все, кто живет в миру, тех на том свете будут сажать на таких драконов.
— А за что? — со страхом, спросила Оля.
— За дела греховные. Вот и ты, пока еще маленькая, молоденькая, иди в монастырь к нам жить и душу свою спасешь.
Весь этот день Оля пробыла у Афони. Васса была как-то особенно ласкова и внимательна. Она говорила о боге и говорила все с той же непонятной улыбкой, будто ела что-то сладкое.
— А бога можно видеть? — спросила Оля.
Васса пытливо посмотрела на нее.
— Только достойным он бывает зрим,— сказала она и подчеркнуто повторила,—только достойным! — Она подняла глаза к потолку и вздохнула.
— Вот я вам расскажу. По весне это было — перед пасхой... Иду я по ограде монастырской... Исповедывалась и причастилась я в ту пору, приготовилась к встрече Христа в светлую христову заутреню. И вдруг — смотрю, что-то осияло... Смотрю, а он, батюшка, стоит около могилы матери Агафии. Стоит со свечушкой и зажигает неугасимую лампаду в киоте. Я упала на колени и знамение крестное сотворила, говорю: «Преблагий, господи, тебя ли я зрю грешными своими очами?» А он и говорит: «Возлюбленная, говорит, сестра Васса! Нареченная моя невеста христова! Скажи, говорит, своим всем сестрам монашествующим, что я все дни пребываю с вами, во веки веков, аминь!». И, как облако светлое, поднялся и растаял.
Афоня недоверчиво посмотрела в мутные глаза Вассы, а та смолкла и строго спросила:
— Ты чего смотришь?
— Ничего, так,— отвертываясь, ответила Афоня.
— Как это так... Не веришь?!
— Нет, верю...
— По глазам я твоим вижу, что не веришь. Вот ты зенками своими никогда ничего не увидишь, потому что в голове твоей мысли супротивные ходят — бесовы... Вот смотри на эту картину. Она нарисована про инока, который усомнился.— Васса показала на картину, висящую рядом с иконостасом.— Вот этот инок Валаам... Спасал он душу свою в пустыне — в дебрях лесных. И нашло на него однажды неверие в господа бога.
— А пошто? — спросила Оля.
— Ну, «пошто»? Дьявол вселил в него эти мысли... Ты не перебивай меня, слушай... Вот... Семь дней и семь ночей стоял он на коленях, молился. А бес ему из-за печки нашептывает: «Не верь, не верь».
Оля смотрела на монаха, который был нарисован на картине. У него была густая борода, на ногах лапти. Он стоял на коленях и истово крестился перед иконой. А из-за печки выглядывала страшная рожа беса, очень похожая на соседа Попку Голубка, только на голове у беса были небольшие красные рожки.
— И послал бог к нему архангела Гавриила,— продолжала Васса.
— Тут написано «Михаила»,— перебила ее Афоня.
— Ну, Михаила...— сердито проговорила Васса.
— Так тут Михаила написано.
— А ты не перебивай меня, а то вот я тресну по башке... Ты будешь слушать?..
— Я слушаю.
— То-то, смотри у меня... И вот взял его архангел и поднял на небеса... Горят вокруг него свечи, лампады яркие... Это звезды небесные, которые мы видим. Ангелы и архангелы и святые угодники божии, праведники в чертоге голубом песни хвалебные поют.
— Какие песни? — спросила Оля.
— Ну, какие? Мало ли какие там... Всех псалмов бонда нам не суждено знать.
— А вы говорите песни,— робко сказала Оля.
— Песни хвалебные, говорю я, божественные... Ты думаешь такие песни, какие в миру у вас поют?..
Васса строго посмотрела на Олю и, помолчав, продолжала:
— М-да... И говорит ему господь. Видишь ли ты, недостойный инок, усумнившийся? Яко царствие мое в силе и славе пребывает во веки веков, аминь... И преисполнился инок Валаам верой и просит: «Отпусти, говорит, меня, господи, на землю грешную, ибо восприял я веру крепкую и непоколебимую». И отпустил его господь... М-да... и не нашел инок Валаам кельи своей... Вместо нее тут монастырь отстроился... Думал инок, что у бога пробыл один день и одну ночь, оказалось двести лет... Да... двести лет!..— подчеркнуто повторила Васса.
— А как он двести годов и не ел ничего? — с простодушным видом спросила Афоня.
— Дура! Да разве можно помышлять о пище телесной возле престола божия?! Святые отцы духовной пищей питаются.
