— Дура! Да разве можно помышлять о пище телесной возле престола божия?! Святые отцы духовной пищей питаются.
Провожая Олю домой, Афоня сказала:
— Она всех сманивает в монастырь... А ты, Олютка, веришь ей?
Оля промолчала. Она не знала верить или не верить тому, что говорила Васса.
— Врет она все...— решительно заявила Афоня.
Прощаясь с Олей, она сказала с тоской в голосе:
— А как мне охота с тобой, Олютка... Домой... Так бы и убежала отсюда... Ты приходи, а... Приходи ко мне чаще... Мы с тобой сходим к Лидии Петровне... Она дочь какого-то начальника, учительницей раньше была, она славная! Добрая! У нее жених был и застрелился. Вот Лидия Петровна и пошла в монастырь, грех женихов замаливать, а замуж, говорит, уж ни за кого не пойду.
— Она тебе это сказывала?
— Нет,— смущенно ответила Афоня,— тут говорили... Ну, я и слышала.
Регентша играла на фисгармонии, когда Афоня и Ольга вошли к ней и встали у порога. Оля, охваченная смятением, смотрела на регентшу.
Это была среднего роста женщина. На бледном тонком лице темные глаза светились неестественным сухим блеском. Она взглянула на девочек и тихо спросила:
— Ко мне?
Девочки смущенно топтались у порога.
— Ну, проходите,— приветливо сказала регентша,— что же вы там встали?
Она подошла к ним, ласково посмотрела на Олю и, взяв ее за подбородок, погладила голову.
— Проходите, садитесь. В гости пришли?
Афоня кивнула головой. Потом несмело проговорила:
— Сыграйте нам что-нибудь, спойте, Лидия Петровна.
— Сыграть вам? Ну, что же? Хорошо, сыграю, — с легкой улыбкой сказала она.— А потом будем пить чай. Хорошо?
— Хорошо, мы поставим самовар.
Афоня дернула за рукав Олю и показала взглядом на стул. Регентша мягко ударила по клавишам, и из-под ее тонких прозрачных пальцев поплыли нежные грустные звуки. Затем она тихо запела чистым приятным голосом:
Был у Христа-младенца сад...
Девочки слушали ее, затаив дыхание. Когда она кончила, они пошли в кухню кипятить самовар. Афоня, не умолкая, болтала. Оля молчала, находясь под впечатлением музыки и пения. Еще ни разу в жизни не слыхала она таких печальных красивых звуков.
Когда девочки внесли небольшой, но тяжелый самовар, Лидия Петровна сидела на своей кровати. Лицо было точно отлито из белого воска, а большие черные глаза широко раскрыты. Афоня, участливо смотря ей в глаза, спросила:
— Вы хвораете, Лидия Петровна?
— Нет, девочки, просто так, скучно... Давайте-ка будем пить чай.
Афоня и Ольга вперегонку побежали за посудой, накрыли стол. Лидия Петровна попрежнему сидела на кровати и смотрела неподвижным взглядом на притворенное окно. На окнах горели вечерние блики заходящего солнца. Где-то далеко на обширном стальном полотнище реки орала басом гармоника. В кустах сада под окном негромко дочирикивали вечернюю беседу воробьи.
— У вас горе какое-нибудь, Лидия Петровна? — спросила Афоня.
Та рассеянно посмотрела на нее.
— Ну, мое горе вам неприятно...
Оля вспомнила Вассу и неожиданно для себя спросила:
— Лидия Петровна, бога можно видеть?
— Бога? — задумчиво переспросила регентша. И, взметнув глазами на Олю, с улыбкой проговорила: — Какая ты любознательная, такая еще маленькая, а любознательная.
Оля покраснела.
— Мать Васса нам рассказывала, что она видела бога,— сказала Афоня.
— Как, где? — спросила регентша с удивлением.
— На кладбище, у могилы матери Агафьи, он был со свечкой в руках. Она нам рассказывала.
Регентша прошлась по комнате, подошла к окну.
— Какой сегодня хороший вечер,— сказала она, помолчав.
На колокольне ударил колокол на вечернюю молитву.
Афоня заторопилась. Встала и Оля. Ей хотелось еще посидеть у Лидии Петровны.
— Глянется тебе регентша? — спросила Афоня.
— Да.
— Славная она... Она всех лучше в монастыре, простая... Ну, мне бежать надо, а то мать Васса, поди, уже злится. Ты приходи ко мне, Олютка, а?.. Ладно?.. Прощай.
К осени Оле купили новые ботинки, мать сшила ей из старья шубку, и девочку отдали в школу. Первые дни Школьной жизни для Оли были новыми, радостными. Сидор, счастливо улыбаясь, спрашивал:
— Ну, как дела, школьник-балобольник? Что сегодня задали, какие уроки?..
Иногда они вместе решали задачки, спорили, шумели, а когда укладывались спать, Сидор гасил лампу и, лежа в постели, долго еще разговаривал с девочкой.
— А вот ты мне реши-ка такую задачу, Олютка,— предложил он как-то раз ей серьезным тоном.— Летели галки, сели на палки, по три сели, палка лишняя оказалась, а по две сели — палки одной не хватило. Сколько было палок и сколько летело галок?
Оля, перебирая свои пальцы, напряженно считала, но сосчитать не могла и наугад сказала:
— Восемь.
— Чего восемь?
— Галок.
— А палок?
— Пять.
— Неверно.
— А сколько?
— А ты считай.
— Нет, ты скажи.
— Ишь ты! Так задачи не решают. Ты сама шевели мозгами-то.
— Не сосчитать. Это у нас еще не учили. Скажи, а?
— Ну, ладно, скажу, только в первый и последний раз. Палок-то верно ты сказала пять, а галок мало, их двенадцать было.
Оля живо представила себе десять галок, которые расселись на палках по две в ряд, а двум галкам сесть было некуда, они летали около них и беспокойно кричали.
Первые три месяца Оля приходила из школы веселая, оживленная. Могла часами рассказывать о том, что было в школе и что рассказывала учительница. Затем вдруг она стихла, погрустнела и возвращалась из школы с красными глазами. Сидор спрашивал ее озабоченно:
— Ты что, Олютка, какая печальная? Обидел тебя кто?
Оля молча отвертывалась от него. Но раз она склонилась к столу и заплакала. Сидор встревоженно подошел к ней.
— Что с тобой?
— Так... ничего...
— Ну, скажи, родная моя?., а?.. Ну, скажи...— Он сел рядом и прижал ее к себе,— ну... рассказывай. Горе у тебя какое? Отметку плохую поставили?
Оля отрицательно мотала головой.
— Ну, так в чем дело-то?..
Девочка молча уткнулась в грудь Сидора и, обняв его, заплакала еще сильнее.
— Так и не скажешь мне,— тихо спросил Сидор, разглаживая ей волосы.
— Н-нет...— прошептала Оля.
Так она и не сказала Сидору, кто ее обидел. Не сказала и матери. Эта обида касалась и того и другого. Они оба одинаково ей были дороги, и она знала, что они будут глубоко огорчены, если она расскажет им, что случилось в школе.
Дело было так. Тонкая длинноносая девочка Таня, по прозвищу Таня-«форс» собрала в перемену вокруг себя девочек и сказала вполголоса, но так, чтобы Оля слышала:
— Девочки, с Ермолаевой не дружитесь: у ней мать живет с любовником.
Оля покраснела до ушей. Она не знала, что ей делать. Следующий урок был закон божий. Оля чувствовала, как десятки ребячьих глаз насмешливо рассматривали ее. Она не выдержала, закрылась руками и заплакала. В это время священник отец Серафим, черный плечистый человек, говорил, расхаживая по классу:
— Чти отца твоего и матерь твою и долголетен буде-ши на земле.
У него был грубый голос. И сам он казался тяжелым, неуклюжим, и взгляд его — скорее злых, чем строгих,— черных глаз был тяжел и наводил непонятный страх.
— Иванова, повтори.
Белокурая девочка, с тощей крючковатой косичкой, повторила, держась за крышку парты:
— Чти отца твоего и матерь твою... и... и...
— Ну, и... и... как дальше?
— И... и... — девочка спуталась и смолкла.
— Садись... Ермолаева, повтори...
Оля встала. Она не слышала, что говорил священник. Потупив глаза, она молча стояла за партой. Отец Серафим подошел к ней, небрежно взял Олю за подбородок и поднял лицо.
— Не слушаешь... Чем занималась?.. Что это у тебя глаза-то?.. О чем плакала?
Оля молчала.
— Тебя я спрашиваю?..
— Дразнят...— тихо проговорила Оля, опять опуская глаза.
— Кто, кто дразнит?
Оля стояла, беспокойно переступая с ноги на ногу.
— Ну, я тебя спрашиваю?.. Батюшке ты должна отвечать,— ласково сказал отец Серафим.
Оля дрожащим голосом проговорила:
— Дразнят...
— Как?
— Говорят, что у меня мама живет... с любовником...
B классе была напряженная тишина. Впрочем, слышно, кто-то тихонько шаркнул ногой и скрипнул крышкой парты. Священник стоял и испытующе смотрел на Олю. Правый ус его чуть вздрагивал.
— А правда это?.. — тихо, вкрадчиво спросил он.
Оля вспыхнула и потупилась.
— Отец у тебя есть?
— Нету...
— А где он?..
— Умер...
— А с кем мать живет твоя?
Оля замялась.
— С Сидором Жигаревым, с бродягой,— неожиданно крикнул с задней парты веснущатый белоглазый мальчик, сын Попки Голубкова.
