— Изменится, должно измениться…
— Может, тебя уже и Андрюшка не радует?
— Ну что ты плетешь? Успокойся, Валя… Третьего дня у меня снова был разговор с отцом. Теперь начал не я, а он.
— Ну и что?
— Пока ничего хорошего.
— Значит, не отпускает от себя? Сколько раз я говорила: уедем отсюда, вот так, как стоим, бросим все, возьмем Андрюшку и начнем новую, свою жизнь.
— Так нельзя, Валя…
— Почему нельзя? Отец тебе дороже меня?
— Не в отце дело.
— Тогда в чем же оно… наше дело?
— Нужен развод.
— Ты же знаешь, мне его не дают. Но ведь можно и без развода… Или нельзя, да?
— Я прошу тебя успокоиться и понять…
— Что еще понимать? Надоела мне такая жизнь…
— Не будем ссориться, Валя. Вот стемнеет, и мы поедем к Андрюшке. Тут полчаса езды, домчимся быстро. Я и каску для тебя прихватил.
Искусанные ее губы скривились в болезненной улыбке.
— Опять каска?
— А как же? Без нее никак нельзя.
— И опять будем ехать ночью, как воришки? От людей прячемся, ну, скажи, когда этому придет конец?
— Придет, придет, обязательно… Я верю.
— Ох, что-то надолго растянулось наше ворованное счастье… Тебе-то хорошо, ты один, а каково мне жить с нелюбимым! Я измучилась.
— Валя, пошла бы ты к Дарье Васильевне, рассказала бы ей по-своему, по-бабьи. Дарья Васильевна женщина к чужой беде чуткая, сердечная, может, она что посоветовала бы. Или поговори сама с Барсуковым. Хозяин в станице, он все может…
— О чем я буду говорить? О том, что изменила мужу и что полюбила тебя? Кто станет меня слушать и кто меня поймет? Суд не понял — не поймут ни Дарья Васильевна, ни Барсуков… А у меня, Ваня, уже нету сил. Ну почему ты не хочешь расстаться со своей Холмогорской? Что, мало на земле станиц или хуторов? Можно и в городе жить…
— Ну вот и стемнело, поедем, — не отвечая Валентине, сказал Иван; так же, как тогда, в первую их поездку, сам надел каску на ее повязанную косынкой голову и улыбнулся. — Какая ты красивая!.. Ну, не дуйся… Мы поедем не по главной улице, а свернем в улочку, что ведет к сырзаводу, выскочим за станицу, а там и дорога на Предгорную.
— Поезжай как знаешь.
Выкатив мотоцикл за калитку, Иван помог Валентине поудобнее сесть, и она, натягивая куцую юбчонку на оголенные выше колен ноги, улыбнулась ему виновато, с застаревшей тоской в широко открытых глазах. Иван потуже затянул ремешок каски у себя и у Валентины, завел мотор и, собираясь сесть сам, взглянул на ее округлые, матово темневшие колени и сказал:
— Прикрыть бы, а то на ветру озябнешь.
— Надо было надеть брюки. Но ничего, ехать-то недолго.
Разорвав тишину улочки, они вихрем понеслись мимо хат и плетней, свернули вправо, обогнули молочный завод с широкими, похожими на арку, воротами, и вот уже под колесами жестко затрещал гравий. Ехали не спеша, дорога лежала неровная, тряская, прожектор ощупывал выбоины, темные, как лужицы. Обгоняя их, прогремел самосвал, обдав вонючей пылью. Вскоре и совсем стемнело, и Иван увидел, как в лучи прожектора попался зайчишка: он присел на задние лапки, блестя зелеными глазами, потом вдруг понял, что нужно удирать, подпрыгнул и пропал в темноте. Иван нажал на тормоз так усердно, что Валентина повалилась ему на спину.
— Что случилось?
— Заяц чуть не попал под колесо. — Он слез с мотоцикла, откатил его к кювету. — Не люблю, когда этот зверек перебегает дорогу… Не к добру.
— Да ты и в самом деле суеверен!
— Да что ты! Заяц — это так, к слову. — Он погасил фару и взял Валентину на руки, как брал ее уже не раз. — Остановимся на минутку.
— Не надо, Ваня…
— Чудачка! Почему же? Мы и так живем как бродяги бездомные.
— Не могу, пусти… Мне сейчас не до этого. Давай посидим вот здесь, на бровке кювета.
— Тут же пылища.
— А ты постели свою куртку. Нам надо поговорить… Да не держи ты меня на руках, как маленькую.
Ее раздраженный тон Ивану не нравился, такой невнимательной к нему она никогда еще не была. Он не обиделся, ничего не сказал, молча поставил Валентину на ноги. В кромешной темноте снял свою кожанку, на бугорке расстелил ее подкладкой вверх, и когда Валентина села, поджав к подбородку колени и сцепив их пальцами, он опустился с нею рядом.
— О чем еще говорить? — спросил он, закуривая. — Разговоров и так было предостаточно.
— Мы едем к моим родителям, они ведь ничего не знают и тебя увидят впервые. Как же я им скажу, кто ты? И почему я приехала не с Виктором, а с тобой? — Она закрыла ладонями лицо, помолчала. — Ваня, нам надо как-то условиться, и если врать, то чтобы в лад… Может, так? Ты мой знакомый, ехал в Предгорную по своим делам и подвез меня. Ночевать тебе в Предгорной негде, ни родных, ни знакомых… Как, а?
— Зачем врать? Скажем правду, все, как оно есть.
— Да ты что, в своем уме? Хочешь, чтоб мой отец выгнал из дома и тебя, и меня? — Валентина ждала, что скажет Иван, а он молчал. — У тебя отец строгий, а у меня еще построже… Мама у меня добрая. Но и она ничего не знает и не должна знать.
— Нет, Валя, ты как хочешь, а я врать не стану, — сказал Иван, затоптав окурок каблуком. — Дома никогда не кривил душой, не стану этого делать и перед твоими родителями. Войду в дом и скажу: «Ну, где тут мой сынок?»
— Сынка-то своего ты еще и в глаза не видал.
— А вот и видал! — весело сказал Иван. — Ты прятала от меня моего Андрюшку, а я без тебя приехал к нему, и мы повидались. Славный мальчуган!
— Да когда же это было? — удивилась Валентина.
— Еще зимой.
Радостным голосом он рассказал, как приехал в Предгорную, как отыскал дом родителей Валентины и, представившись электриком, которому нужно проверить счетчик, прошел в дом.
— На мое счастье, Валя, когда я внимательно, для видимости, осмотрел счетчик, твоя мамаша как раз вышла из соседней комнаты с ребенком на руках, — так же весело продолжал Иван. — Вот тут я и рассмотрел Андрюшку как следует. Глазастый, смотрит на меня и кулачки сжимает. «Ольга Павловна, это ваш внук Андрюшка?» — спрашиваю. «А тебе откуда известно его имя?» — «Похож, говорю, на Андрюшку, честное слово!» Тут я расхрабрился, сказал, что страсть как люблю малых детей, и попросил подержать Андрюшку на руках. «Ну что ж, подержи», — сказала Ольга Павловна. Взял я Андрюшку на руки, а он глядит на меня, и, веришь, улыбается, сорванец! Неужели узнал?
— А молчал… Ну, и как понравился сын?
— Парень что надо! Вот только обидно, что он не Андронов, а Овчинников.
— Ваня, я уже говорила, что не могла же я записать ребенка на твою фамилию.
— Что ж теперь? Усыновлять родного сына?
Озаряя дорогу, за их спинами пожаром заполыхали огни, прогремели, сотрясая землю, три грузовика, один следом за другим, взвихрилась, заклубилась сухая, пахнущая дымом пыль. Когда грузовики удалились и снова стало темно и тихо, а с низины потянуло прохладой, Иван и Валентина, не сказав ни слова, поднялись. Иван отряхнул кожанку, надел ее, поправил ветровые очки, чуточку отодвинув на затылок каску, и они поехали. Всю дорогу молчали, только Валентина, как показалось Ивану, чересчур цепко обнимала его и так липла к нему, что он своей спиной чувствовал ее горячее тело.
Они подъехали к тесовым воротам. Перед калиткой Иван выключил мотор, погасил фару, и темнота вдруг так повалилась, что не было видно ни ворот, ни калитки, ни улицы. Валентина живо соскочила с сиденья, оправила юбку, отдала Ивану каску и тихо, по-воровски, сказала:
— Ваня, если тебе трудно, если ты не можешь, я буду говорить одна, а ты мне поддакивай. Хорошо?
Иван промолчал, вкатывая мотоцикл в узкую калитку. А Валентина, не дожидаясь ответа и забыв, казалось, обо всем на свете, опрометью побежала в дом. Ее мать, еще не старая полнолицая женщина, бывшая учительница, а теперь ради внука ставшая пенсионеркой, обрадовалась, увидев вихрем влетевшую дочь, обняла ее.
— Мама, а где Андрюшка?
— В кроватке, где ж ему быть… Давно уже спит.
— Не болеет?
— Да ты что? Такой здоровяк, что любо-дорого! Хорошо растет, уже зубик прорезается… Валя, ты же обещала приезжать каждую субботу.
— Не смогла. В прошлую субботу дежурила.
— А почему опять Витя не приехал?
Валентина не успела ответить. На ступеньках крыльца послышались тяжелые мужские шаги, и в комнату вошел Иван. Ольга Павловна удивленно посмотрела сперва на дочь, потом на Ивана.
— А! Электрик! — сказала она. — Опять хочешь посмотреть счетчик?
— Я с Валентиной, — сказал Иван понуря голову.
— Иван Андреевич подвез меня на мотоцикле. Знакомьтесь, мама…
— Мы уже знакомы.
Ольга Павловна смотрела на Ивана так озабоченно и строго, что он покраснел и опустил голову. По ее взгляду он понял, что она все уже знала, и ее большие, как у Валентины, глаза, как бы говорили: «Эх, вы, хитрецы, и зачем вы меня обманываете, я же насквозь вас вижу»…
