— Еще раз салам, Юля Сергеевна.
— Надо же — опять Хелип Яндараев притащился!
— Ты б, Хелип, не мешался тут, — говорит ему Наталья.
— Это как же так? Что бы я да остался в долгах? Извините. — И ставит на стол две бутылки, да с таким торжеством, будто это какой-нибудь царский подарок. — Где хозяин?
— Добром прошу — не мешай! — взмолилась Наталья.
— Вы своим делом занимайтесь, а я — своим. Где Юра? Стакан ему поднесу, вот и все, и домой!..
Пьяный совсем. Нечего обращать на него внимания. Пускай сидит. Может быть, у него у одного радость не заслонила забота о шыртанах, пирогах и колбасах.
Полным-полно орехов спелых
В заветном блюде предо мной, —
затягивает он пьяным голосом, —
Но кто ж отведать те орехи
Присядет рядышком со мной?
И тут же к Юле:
— Сергеевна, сердишься ты на меня? Не сердись, Сергеевна, я тебе песню спою.
Мне грустно, дрема одолела,
Меня невольно клонит в сон.
Но с кем же мне за разговором
Тоску прогнать, развеять сон?
— Вот кочергой прогоню твой сон! — сердится Наталья, а Юля думает: откуда же он такие песни берет, этот пьянчужка? И ей вдруг становится жалко его. Оказывается, человек-то он душевный, решает она.
Нет, тут что-то не так. Но откуда же он берет эти песни? Он даже не сердится на Наталью, сидит, словно ее и нет, тянет тихим заунывным голосом:
Легко по лесенке взбираться,
Хотя у ней и нет перил.
Но трудно вниз без них спускаться,
Ведь без опоры — как без крыл…
— Опору не надо было терять, — опять встревает Наталья. Она мнет тесто, и кулаки у нее белые, как в перчатках.
— Як тебе с душой, а ты меня кочергой…
— Приходил бы вечером, как все люди, так нет — приволокся безо времени.
— Сейчас уйду, уйду. — Он наливает в стакан водки, выпивает, водка течет по бороде, по рубахе, а он торопится, давится, и все это так безобразно, так гадко!..
Когда он уходит, они долго молча занимаются своим делом. Обеим как-то неловко, точно бы они выгнали из дома бедного несчастного человека. Но ведь какой же он бедный да несчастный, этот Хелип!..
— Ты за Федором присматривай, — говорит наконец Юля. — Не дай бог — эти пьяницы…
Стучат ножи, пахнет жареным луком, мясом, и этот запах мало-помалу распространяется и на улицу.
А на стене сарая уже сохнет распаленная шкура барана.
Юры все нет и нет. Уже с делами управились, а его все нет. Пошла домой — переодеться, отдохнуть немножко до гостей. И на улице уже — идут ребята, человек пять, и среди них — долговязый, в майке, в солдатских штанах, в лице что-то до боли близкое, родное, но во всем облике что-то уже и далекое, незнакомое.
Несмело окликнула:
— Юра!..
Удивленно скользнул взглядом — не узнал как будто. Но тут же радостная смущенная улыбка озарила круглое румяное лицо.
— Тетя Юля!..
Несмело, неуклюже обнял за плечи, засмеялся, а она вдруг с болезненной остротой почувствовала — взрослый, чужой парень, ничего общего нет с тем маленьким, ласковым мальчиком, — и заплакала.
— Тетя Юля, да что вы?., да зачем?.. — А сам поглядывает вслед тихо удаляющимся приятелям.
— Какой ты вырос!..
— А я смотрю: кто такая, а это тетя Юля!
— Где же ты бродил? Мы тебя ждали-ждали…
Она успокоилась, но уже что-то постороннее, чуждое разъединило их навечно. И она это особенно почувствовала, когда Юра побежал догонять приятелей, бежал, бежал и не оглянулся. Нет, когда догнал, тогда только обернулся и помахал рукой, только тогда. И она тоже махнула ему. Ну что ж, вырос племянник, раздался в плечах. Уезжал подростком, робким и слабеньким, а сейчас настоящий парень… Раньше Юле Сергеевне казалось, что она для него ближе и дороже, чем мать. Но все это была иллюзия. Теперь она развеялась. У нее бы тоже мог быть такой же сын. Из армии бы ждала. Сердце бы болело от беспокойства, от волнения. На девушек бы шигалинских посматривала с пристальной ревнивостью… Наверное, нет иного пути у человеческого счастья, а доля одиноких незавидна. Вот и Хелип песни свои поет о том же самом…
Дом, в котором сейчас живет Юля Сергеевна, принадлежал раньше Алексею, и вот когда мать Алексея собралась уезжать насовсем к сыну, то Юля Сергеевна и купила этот старый дом, хотя Сетнер Осипович и предлагал квартиру. Но дом этот был ей дороже всяких квартир. Ей казалось, что бревенчатые стены хранят голос Алексея, его дрожащий шепот: «Юля, Юля!..» И думалось: вернется в Шигали, придет в свой дом…
Незаметно и солнце опустилось за далекий лес. Жаркое, пламенеющее. Без всяких обещаний на завтрашний спасительный дождь. Опустилось, чтобы утром взойти за высохшей досуха речкой. Надо идти и Юле Сергеевне — ждет сестра. К старости стала очень радетельна по части обычаев. Бывало, раньше и знать не знала ничего, а теперь и иконы на божнице под белым полотенцем стоят, и лампадка по праздникам горит. Сегодня тоже не обойдется дело без всяких церемоний, вот и велела прийти пораньше.
Но Юля Сергеевна пока одевалась, да пока причесывалась перед зеркалом, да пока шла не спеша, опоздала. Гости уже собрались, и рядом с сестрой сидел дед Мулентей, седой столетний дед — борода лопатой. Он-то уж все обычаи знает, хоть по древней языческой, хоть по православной вере. Теперь, однако, все это в его голове перемешалось.
Лампадка у божницы мигает, три свечи — на столе. Встала сестра — такая строгая, такая отрешенная — не узнать. Перекрестилась три раза, косо вниз взглянула на деда Мулентея и громко, глядя куда-то в угол, начала торжественно, словно перед кем-то отчитываясь:
— Сын наш приехал в отпуск, по этому случаю мы собрались здесь. На столе нашем много всякого угощения. Приходите и вы к нам, дед и бабушка, отец и мать, благословите нас. Чтобы мы были всегда здоровы, чтобы скотина не болела и чтобы дом наш стоял. Ешьте-пейте и отправляйтесь к себе. — Наталья подняла рюмку и отплеснула на стол — для духов предков, а потом посмотрела на деда Мулентея: все ли так?
— Так, так, — сказал глухим голосом дед. — Пускай все приходят и угощаются с нами: дед Савантей, бабушка Эрнепи, мать Сарпи, отец Курак… — Он поднял глаза на икону и перекрестился. — Сохрани нашего Юру от пуль врага и возверни домой здоровым.
А зятю Федору уже не терпелось, и как только дед Мулентий закончил, он подмигнул сыну: давай, мол, и выпил.
Веселье началось: ели, пили, закусывали. Шюрбе, хуплу, колбаса, пироги… Но самому виновнику торжества да его приятелям скоро надоело такое застолье, и они один за другим вышли и убежали в клуб. А тут уж, как водится, пошли шумные пьяные разговоры между мужчинами, а у женщин — свои разговоры. Громкий голос Анны звенел в ушах, и у Юли Сергеевны разболелась голова. Она посидела было на крылечке, а потом и совсем ушла. На улице было темно и тихо. В придорожной траве и за заборами стрекотали кузнечики, в домах кое-где голубели окна — это деревенские смотрели телевизоры. От клуба слабо долетела музыка. Но Юля Сергеевна побрела в другую сторону, и музыка скоро стала не слышна.
У калитки под ветлой кто-то стоял. Юля Сергеевна остановилась в испуге, но потом вспомнила — Геронтий, и улыбнулась. Геронтий, колхозный агроном, живет в Шигалях уже третий год. Мужчина трезвый и из себя приличный, но почему он развелся с женой, этого никто не знает. Жена с сыном и с дочерью живут в соседнем районе. Странный человек. Да и к Юле Сергеевне у него какое-то странное отношение. Вот так ждет ее на лавочке по вечерам, сидит себе молча и терпеливо, а когда она подойдет, встанет, смотрит на нее и молчит. Может быть, он хочет посвататься к ней, да никак не решится? Недаром говорят: пуганая ворона и куста боится. Иногда скажет:
— Может, пройдемся немножко?
И когда она в настроении, то они гуляют по темным шигалинским улицам, выходят на полевую дорогу.
— Солдата встречала? — спросил сейчас Геронтий, как только она подошла.
— Да.
— Я раз пять мимо проходил.
— Зашел бы.
Он пожал плечом: не приглашали, мол.
— Может, погуляем немножко? Вечер хороший.
— Погуляем, — соглашается она.
Пока шли деревенской улицей, молчали. Да вроде бы и говорить не о чем, ведь колхозные дела известны — каждый день в правлении видятся не по разу и там говорят. Да и вообще Геронтий молчун. На совещаниях Сетнер Осипович слово из него клещами вытаскивает. Правда, специалист хороший. Ни в чем плохом не замечен. И Сетнер Осипович доволен. Иначе не поставил бы главным агрономом.
— Какой ты молчун! — смеясь, говорит Юля Сергеевна. — Рассказал бы чего-нибудь.
— Так что же рассказать?..
— Да хоть о себе — как да что. Люди в деревне всякое говорят о тебе, а ты молчишь.
