— Метафора? — улыбнулся Гусев.
— Я люблю иногда выражаться образно… Когда я стану директором, я тебе выделю роскошный кабинет, чтобы ты сидел и думал. И — ничего больше! Помощников сам подберешь. Остальных разгоним, чтобы под ногами не мешались. Устраивает?
— Соблазнительно! Заманчивая у тебя… метафора.
— Называй, как хочешь. Но — надежды не теряй!
— Тогда поторопись. А то испортится народное добро в лице товарища Гусева. По рукам пойдет… Ладно, чаю похлебали, давай работать. У меня передняя стойка не вырисовывается…
Было уже за полночь. Они работали у Черепанова, куда Гусев притащил свой кульман. Тихо мурлыкала «Спидола». Время от времени в комнату молча заглядывал Пряхин — в толстом стеганом халате, тапочки на меху — эдакий старый барин. Если бы в его время играли в баскетбол, Пряхину бы цены не было: каждый раз он едва не задевал головой притолоку. Служил, должно быть, в отборной гвардии — выправка до сих пор чувствуется…
— Хочешь, развеселю? — спросил Черепанов, отрываясь от кульмана. — Чижика, оказывается, никто на профком не вызывал, это Ужакин в суете перепутал. Валентин за границу собрался, путевку ему выделили, вот и пришел характеристику подписать. А тут — этот водевиль! Он на себе волосы рвал: «Сто лет молчал, мог бы еще помолчать, теперь меня дальше Тамбова не пустят!» И что ты думаешь? Ты говорил — отыграется на нем Ужакин. Как бы не так! Это раньше могло быть, когда дураки дураками были, нынче они умные. Ужакин ему сказал: «Видишь, Валентин, я тебе советовал быть принципиальным, и ты стал принципиальным. Молодец! Подписываю тебе характеристику с легким сердцем». Одним словом, еще один водевиль.
— Веселого мало, — сказал Гусев. — Приспособленчество тоже имеет тенденцию приспосабливаться. — Он зевнул. — А я, между прочим, за границей не был. И не тянет пока. Для меня Прибалтика — заграница. Средняя Азия. Я минаретов сроду не видел. Может, их вообще выдумали… Подумаешь — Елисейские поля! А ты на Крещатике был? На Малой Арнаутской улице в городе Одессе?
— Не был.
— И я не был…
— А я на Малой Арнаутской жил, — включился в разговор Пряхин. — Пыль, жара, канализации нет. Но зато — гонору!.. — Он посмотрел на часы. — Завтра, Владимир Васильевич, я приглашаю вас на обед, вместе с вашими женщинами. Буду угощать салатом.
— Из чего салат? — поинтересовался Гусев.
— Салат, к вашему сведению, принято делать только из салата, который специально для этой цели произрастает в огороде… Так что давайте спать, потому что обедать нужно в бодром и жизнерадостном расположении духа.
Предстоящий обед лежал на столе в виде здоровенного куска мяса, рыбины с устрашающей мордой, зелени и решета с редиской, которую Гусев уже наполовину съел.
— Да не хватай ты, как маленький, — сказала Наташа, утирая слезы. — Фу! Терпеть не могу лук чистить. Хоть бы ты какие-нибудь очки изобрел, чтобы глаза не щипало.
— Вот-вот! Я только на это и гожусь. Меня уже просили соковыжималку сделать.
— Эксплуатируют нас почем зря, — вздохнула Наташа. — По-моему, меня пригласили на обед, чтобы я этот обед сперва приготовила.
— Просто Черепановы хотят знать, на что ты годишься как хозяйка.
— Не злословь. Я не знаю, что делать с этой акулой, я таких сроду не видала… Ну, была не была! — Она занесла нож, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы в кухню не вошел Пряхин: в фартуке, с засученными рукавами.
— Кто позволил? — грозно спросил он. — Терпеть не могу самодеятельности! Обед должен готовить повар. Подчеркиваю — повар, а не хозяйка, привыкшая стряпать пищу. — Он галантно поклонился Наташе. — Прошу прощения, Наташенька, но такова суровая правда. Равные с мужчинами права — это, бесспорно, завоевание прогресса, но право готовить вы у нас узурпировали незаконно… Вы знаете, кто кормил Людовика Четырнадцатого? Его кормил знаменитый Ле Форуа, пожалованный королем за особый рецепт паштета поместьем в Нормандии. Якова Стюарта кормил сэр Лебуа. Не просто Лебуа, заметьте — сэр Лебуа: он был возведен в рыцарское достоинство за приготовление телячьей вырезки в бургундском… Вы можете назвать мне хоть одну женщину, обессмертившую свое имя в памяти потомков выдающимся кулинарным гением? Не можете, и потому отправляйтесь на свежий воздух и не мешайте.
— Ты попала в редкостную семью! — расхохотался Гусев, когда они уселись в саду. — Ты станешь белоручкой. Интересно, кто в этом доме моет полы? По всей вероятности, Сергей. Пряхин еще в прежние времена привык, что этим должен заниматься денщик, и вид женщины со шваброй его шокирует… Но ты не станешь белоручкой, правда? Ты будешь по-прежнему приходить домой и варить нам обед, если, конечно, муж не заартачится… Сергей! — громко позвал он. — Что за порядки? Куда все подевались? Где Оля?
— Она у соседки, слушает патефон. А Сергей яму копает.
— Какую яму?
— Ну, эту…
— Под сортир, что ли?
— Тебе бы в казарме фельдфебелем быть! — рассмеялась Наташа. — Надо говорить — выгребную…
— Эй! — послышался голос Черепанова, бежавшего к ним через весь участок. — Все сюда! Я сокровища нашел!.. Дядька! — крикнул он, заглянув на кухню. — Кончай шаманить, иди на консультацию!.. Ксения Борисовна! — позвал он через забор. — Оля! Быстро! Спешите видеть!.. Ну-ка, освободите скамейку!
Гусев и Наташа, ничего еще не понимая, послушно встали. Черепанов развернул какую-то тряпицу, похоже, кусок насквозь прогнившего брезента, и высыпал на скамейку монеты. Их было десятка три — темных, шершавых, словно покрытых коростой, но были и почти новые, будто вчера отчеканенные.
— Елки-палки! — присвистнул Гусев. — Золотой мираж! Откуда?
— Из-под фундамента! Дядька попросил откопать немного, там старые кирпичи раскрошились, а на лопату земли снял — лежат!
Вытирая фартуком руки, подошел Пряхин.
— Посмотрим, посмотрим… — Он наклонился над монетами. — Хм… Не густо. Екатерининский рубль, две гривны… Любопытные гривны, давненько таких не встречал. Николаевский рубль, серебряный полтинник двадцать пятого года, еще один полтинник… Остальное — так, чешуя. Начинающий нумизмат, и тот не соблазнится… А гвалту было!
— К скамейке протиснулась Оля.
— Чего же вы стоите? — сказала она. — Надо срочно позвонить Знаменскому. Или, лучше, Томину.
— Кому? — удивилась Наташа.
— Ну этим, которые знатоки. — Она рассмеялась. — Что с сокровищами будете делать? Их в музей-то хоть возьмут?
— Надо справиться, — сказал уязвленный недостатком внимания Черепанов. — Дядя, конечно, авторитет, но все-таки…
— Я думаю, их можно передать в школьную коллекцию, — негромко сказала стоявшая поодаль пожилая женщина. — Если, конечно, хозяева не против.
— Это будет украшением школьной коллекции, — энергично подтвердил Черепанов. — В конце концов, дядя говорит, что тут есть любопытные гривны. Как вы считаете, Ксения Борисовна?
— Безусловно, — кивнула Ксения Борисовна. — Я завтра же наведу справки.
— А если бы это был настоящий клад? — поинтересовалась Наташа. — Что бы ты, Сергей, сделал?
— Давай сперва найдем клад, потом я подумаю.
— А вы, Павел Петрович?
— Извините, Наташенька, но у меня может пригореть соус. Пригоревший соус — ничем не смываемое пятно на репутации кулинара! — Он торопливо зашагал на кухню.
— Какие вы все… без фантазии! — сокрушенно сказала Наташа. — Ну а ты, Оля, ты бы что сделала?
— Я бы отдала свою долю Виктору Николаевичу. Он с товарищами собирается искать пещеру Золотого идола. Или Золотой бабы, точно не помню. Им на экспедицию нужны деньги, и они вот уже второй год подрабатывают, даже в грузчики нанимались… Ты, Наташа, не улыбайся, это старая легенда, никто пока ничего не нашел, но у Виктора Николаевича есть своя концепция.
— Иметь свою концепцию заманчиво, — сказал Гусев. — Хорошо бы еще уточнить, кто такой Виктор Николаевич.
— Я познакомилась с ним в библиотеке, когда он подбирал литературу по якутскому фольклору.
— Исчерпывающие сведения…
— Виктор Николаевич Ремизов — большой энтузиаст, — добавила Ксения Борисовна, по-прежнему держась в отдалении. — Он действительно серьезно увлекается этнографией, хотя по профессии слесарь.
— Ничего удивительного, — сказал Черепанов. — Шлиман был купцом, а сумел откопать Трою. Сегодняшний слесарь — это величина!
— Для меня — особенно, — пробормотал Гусев. — Слесарь-энтузиаст… Этнограф-географ, вынужденный подрабатывать… — Он заинтересованно посмотрел на дочь. — Слушай, Оля, а товарищи у него тоже слесари, не знаешь?
— Понятия не имею, — пожала плечами Оля. — Об этом мы не разговаривали.
