— Понятия не имею, — пожала плечами Оля. — Об этом мы не разговаривали.
— А сколько их, тоже не знаешь? — продолжал допытываться Гусев. — Ну вот! Чепухой голову забиваешь, а самое главное… Чтобы завтра же узнала! Очень тебя прошу!
Оля удивленно посмотрела на отца.
— А что, ты тоже хочешь отправиться в Якутию?.
— Почему бы и нет? Я что — старый? Я еще — ого! — по мачтам могу лазить! — Он стал совершать движения, отдаленно напоминавшие свирепый пиратский танец. — Я еще на клотике спляшу — бом-брам-стеньга! Где мои пистолеты! — Он остановился, тяжело отдуваясь: плясать с непривычки оказалось делом нелегким. Ксения Борисовна смотрела на него широко открытыми глазами, возможно, с долей восхищения. Гусев смутился. За спиной послышались аплодисменты. Обернувшись, он увидел у забора Валю Чижикова.
— Знатно! — сказал Валентин. — Вот где таланты зарыты.
— Ты чего тут?
— На рыбалку катим. — Он кивнул через плечо, и Гусев разглядел неподалеку коляску Липягина.
— Иван Алексеевич! — закричал он, подняв руку. — Приветствую! Может, зайдете?
— Некогда нам, — сказал Чижиков. — Самый клев. Ребята говорят, голец валом валит.
— Слушай, Валентин… — Гусев оценивающе оглядел его с ног до головы. — Ты жаловался, что тебя бумагами завалили, к живому делу не подпускают. Хочешь для родного завода постараться?
— О чем разговор!
— Но есть элемент риска, — добавил Гусев. — Могут не так понять.
— В смысле — по шее накостыляют?
— Ну, до этого, надеюсь, не дойдет.
— Интересно!.. Только я по мачтам лазить не умею.
— Углядел! — рассмеялся Гусев. — А по заборам?
— Не томите мою легко ранимую душу! Что делать надо?
— Да я еще и сам толком не знаю. Ничего, кроме идеи… Ладно, беги! Понадобишься — свистну…
Гусев вернулся на веранду, где вот-вот должен был начаться обед.
— Ты заставляешь себя ждать, — заметила Наташа. — И Ольга куда-то запропастилась.
— Прошу прощения, но я решал важный народнохозяйственный вопрос. — Он повернулся к Черепанову. — Половину этого вопроса я, кажется, уже решил.
В калитку, запыхавшись, вбежала Оля.
— Папка, я все узнала, — выпалила она, усаживаясь за стол. — Они все из одной бригады. Их пять человек, но могут взять и шестого. Только ты как следует взвесь свои возможности.
— Умница, — сказал Гусев. — Ты даже не представляешь, какая ты умница! Кажется, я решил и вторую половину вопроса. Теперь я могу спокойно есть суп…
Обед протекал, что называется, в непринужденной обстановке. Таинственная Ксения Борисовна, в которой Наташа сразу разглядела учительницу, и впрямь оказалась преподавательницей французского языка, теперь уже на пенсии. Она посматривала на всех с веселым любопытством: было в ней что-то от не успевшей состариться гимназистки, и от мудрой, добродушной совы, и от ворчливой, себе на уме, тетушки.
— Вы, Наташенька, прелесть, — говорила она, — вы, должно быть, любимица семьи, я знаю, такие всегда бывают любимицами… Вы, Владимир Васильевич, такой… неожиданный! А Оленька доставила мне большое удовольствие, потому что ей понравились старинные романсы, даже самые непритязательные. Бесхитростный напев ушедшей эпохи может оценить не каждый. Моя внучка, к сожалению, не столь восприимчива… Но она — очаровательная девочка, вернее, уже девушка. Скоро они будут с дочкой гостить у меня, и тогда мне уже не придется одалживать у Павла Петровича шляпу, используя ее как пугало. Правильно, Павел Петрович?
Все засмеялись, хотя никто ничего не понял.
— А зачем шляпа? — спросила Оля. — И кого она отпугивает?
— Это секрет, — сказала Ксения Борисовна.
— Да, — подтвердил Пряхин. — Это большой секрет, и мы его вам не раскроем. Потому что некоторые, возможно, воспользуются, а это не гуманно. Правда, Ксения Борисовна?
После обеда они пили чай.
— Вы меня извините, — сказала Оля, обращаясь к Черепанову. — я случайно заглянула в вашу комнату. Заблудилась, дом у вас большой. Что это за кость такая на столе лежит?
— Это бивень мамонта. Я его случайно нашел, когда работал на прииске. Я ведь золото мыл, представляешь? Вот какая история…
— Зачем вам понадобилось золото?
— Затем, что государство платило мне за него деньги. Ну а зачем человеку деньги, ты уже, наверное, знаешь.
— Ты об этом никогда не рассказывал, — удивилась Наташа.
— Я тебе много чего не рассказывал. Жизнь у меня была долгая, а знакомство у нас еще предсвадебное, так что стоит язык за зубами придержать.
— Сергей, — Гусев показал на часы. — Не пора ли нам заняться нашими скучными делами?..
«Жизнь у меня была долгая, так что стоит язык за зубами придержать», — сказал он Наташе. Сказал просто так, для общей беседы: скрывать ему было нечего. Как говорится — не был, не состоял, не участвовал. Но доля истины в этих словах все же присутствовала — кое-что он и вправду не хотел ни вспоминать, ни, тем более, рассказывать.
Черепанов учился на медные деньги, как метко когда-то выражались. Да и тех не хватало. Он рос с матерью, сестрой и братом. Отец умер, мать с утра до ночи стучала на машинке. Жили плохо. Сергей был поздним ребенком; когда пошел в школу — брат уже играл в футбол за городскую команду, сестра собралась замуж; а когда он закончил школу — брат успел спиться, его отовсюду выгоняли, а сестра развелась во второй раз и снова вышла замуж за человека, по слухам, обеспеченного.
Маленький домик, в котором прошло детство, к тому времени по самые окна врос в землю, скособочился. Мать все еще пыталась стучать на машинке, но у нее был ревматизм, пальцы опухли, заказчиков почти не было. Она быстро и как-то сразу постарела. Младшего сына очень любила и, когда провожала его в армию, рыдала на весь перрон.
Никаких особых планов на будущее Черепанов не имел. Обнимая мать, он утешал ее, что скоро вернется, будет хорошо зарабатывать, и они заживут припеваючи. Он хотел еще добавить, что брат и сестра могут катиться ко всем чертям, толку от них все равно никакого, но промолчал, потому что мать одинаково любила и пьющего футболиста, и укатившую неизвестно куда дочь…
В школе Черепанов ничем особым не выделялся, был средних способностей и сознавал это. Но не огорчался. Потому что все вокруг, в подавляющем большинстве, тоже были людьми обыкновенными, средних способностей, но мир от этого не рухнул, существовал спокойно и прочно. Кроме того, кое-какое превосходство он все-таки ощущал, а именно: как раз вот это умение не тяготиться своей обыкновенностью и принимать ее как должное.
Впрочем, справедливости ради, знал он о себе еще и то, что если ему что-то очень нужно, он может это сделать. Однажды на спор он за ночь выучил наизусть «Мцыри», хотя память у него была так себе. Потом, тоже на спор, написал рассказ и хотел даже посвятить себя литературе, но увлечение было скоротечным и, к счастью, пресеченным в самом начале…
Он служил в артиллерии. Сперва чистил пушку, потом был на подхвате, потом их стали учить метко стрелять по вражеским объектам. Нужно было делать расчеты: не очень сложные, но в объеме школьной математики, которую он знал посредственно, а теперь и совсем позабыл. Расчеты делали в классах. Однажды, взяв у Черепанова таблицу наводки, лейтенант, руководивший стрельбами, пробежал ее глазами и сказал: «Поздравляю вас, товарищи, все мы частично убиты, частично тяжело ранены, потому что наводчик Черепанов точно и безжалостно расстрелял собственный штаб, где мы с вами сейчас находимся».
Все хохотали. Черепанов насупился. «Ладно, — сказал он себе. — Я научусь расстреливать вражеские объекты».
Через месяц наводчик Черепанов был лучшим в части, а к концу службы ему объявили благодарность.
«Если надо, то я смогу», — эта уверенность крепла.
Вернувшись домой, он застал домик заколоченным, а мать, по словам соседей, неделю назад увезли в инвалидный дом. «Кто увез?» — закричал Черепанов. — «Машина увезла, кто ж еще… Братец ваш позаботился: матушка-то совсем плоха, одни с ней хлопоты».
Черепанов пошел к брату, который навеселе от выпитого и от того, что пристроил мать в казенное заведение, хотел было обнять Сергея; но тот, молча поглядев на это человеческое запустение, повернулся и поспешил в дом для престарелых. Мать заплакала, но сказала; что ей здесь хорошо, спокойно. Только бы навещали. «Ты мне шерсть принеси какую-нибудь, — попросила она. — Я тебе свитер свяжу, я теперь рукодельница».
«Скоро я тебя отсюда заберу, — сказал Черепанов. — Я принесу тебе шерсть, — ты свяжешь мне свитер, а осенью мы вернемся домой».
В армии кое-кто из товарищей собирался после службы, чтобы обзавестись деньгами, податься на путину, на лесоразработки, на какую-нибудь стройку. «Лучше всего в старательскую артель, — говорил сосед по койке. — Мой отец золото мыл, брат мыл, я тоже собираюсь. За сезон можно на два года себе веселую жизнь устроить».
