— Отсюда до моего дома рукой подать. — Он протянул руку в сторону пустынной улицы: — Во-о-он там, в заулочной тиши Арбата иль в двух шагах от Поварской... — Видимо, ему не терпелось расстаться с презренной прозой.
Когда на башне бьют куранты,
Скрипит на площади зима,
Томятся встречей лейтенанты
Не с Лизою Карамзина,
Не с Лариной и не с Карениной, —
Но жив все тот же русский нрав! —
И, проводив любовью преданной.
Прощально плачут, нас обняв,
Ростовы, Сони и Наташи,
Прекрасны нынче, как в былом!
Дороже всех в столице нашей
Мне на Арбате старый дом!
Федосеев ждал новых строчек, а лейтенант вдруг прихлопнул на себе ушанку и сказал деловым, почти начальственным тоном:
— Да, совсем забыл, Федосеев. Насчет твоей просьбы. Доложил ноль пятому и получил «добро». Так что прощайся с тылом, с огневой позицией. Будем ползать, прятаться и подглядывать вместе...
Просто удивительно, как быстро сдружились наблюдатель и его телефонист! Так могут сдружиться только люди, которые неделю подряд сидели, тесно прижавшись друг к другу, в воронке, грызли вдвоем один мерзлый сухарь, смотрели по очереди в один бинокль, делили на двоих кирпичик пшенного концентрата, прихлебывали из одной фляжки, спали по очереди, а в уши им свистели одни и те же осколки.
Первым в снежной полутьме различил очертания головного тягача не кто иной, как Нечипайло.
— Я даже подкову вижу, которую Лукиных привязал проволочками к своему радиатору! — не удержался и соврал Нечипайло...
Всей группой они побежали через улицу. Посередине мостовой громыхали двухкилометровым ходом «ворошиловцы» с пушками на прицепе. Можно было забраться на тягачи, на станины орудий и на ходу, но командир, ехавший впереди в белой «эмке» вместе с замполитом, увидел своих и остановил колонну.
Лейтенант Зернов доложил, что вверенная ему группа в количестве шести бойцов вернулась после увольнения в город в полном составе и в назначенное время...
Это только походка у Зернова штатская и пристрастие к стихам, а подход к начальству у него образцовый: и каблуками пристукнул молодцевато, и руку лихо вскинул к ушанке, и отрапортовал бравым тоном.
Тут же раздалась команда «По ко-о-ням!», и все разбежались по своим расчетам.
— Эй, Сибиряк! — закричал водитель тягача, как только увидел знакомый башлык. — Прыгай сюда, Кавтарадзе! На теплую плацкарту... Вот так, поближе к мотору.
Между сведенных станин орудия безмятежно спал Суматохин. Он положил под себя плащ-палатку, набитую сеном, а накрылся не то какой-то попоной, не то орудийным чехлом — в полутьме не разобрать.
Вот и в прошлый переезд от Окружной дороги в Лихоборы, едва тягач тронулся с места, Суматохин улегся в тряскую, жесткую люльку, сказал невпопад самому себе: «Баба с возу — кобыле легче» — и уснул.
Нечипайло тогда вдоволь посмеялся:
— Живет человек под фамилией Суматохин, а спит круглосуточно, без просыпу!
И сейчас Суматохин невозмутимо спал. Ему не было никакого дела до того, что пушки громыхали по улицам Москвы, которой он никогда не видел.
Однако что за незнакомый пассажир на соседнем тягаче? На сиденье позади водителя пристроился какой-то толстяк.
Нечипайло вгляделся — не толстяк, а толстушка. У кого это волосы так симпатично выбиваются из-под ушанки? Ай да Груня! Хрупкая барышня, а характера твердого. Ну и закутали ее! Наверно, родители на нервной почве весь гардероб напялили на дочку, а сверху еще ватник и эту мятую шинель.
«Где же наш телефонист? — заерзал Нечипайло. — Трясется в конце колонны со своим лейтенантом. Их теперь кипятком не разольешь. Федосеев небось и не знает, кто к нам на батарею определился. Обрадую его на первой остановке. Вот глаза растопырит! Впрочем, он теперь отрезанный ломоть. Москвич сманил его в разведку».
Лейтенант и Федосеев сидели с расчетом шестого орудия. Лейтенант повернулся налево и все вглядывался в темноту широкой улицы, за которой лежал еще более темный Арбат.
А Федосеев неотрывно смотрел на мостовую. Два пучка синеватых лучей с трудом пробивали плотную темень. В чуть подрагивающих лучах видны были редкие снежинки. Они возникали из черноты, там же пропадали, и потому казалось, что снежинки падают только когда освещены.
1968
Первое письмо от Григория Ивановича Каширина пришло в полк спустя месяц после его ранения.
«Товарищ майор, — писал Каширин. — В первых строках моего письма докладываю Вам обстановку. Обстановка в палате благоприятная. Маскировка в белый цвет полная, имеются даже занавески». Заканчивалось письмо обещанием быстро поправиться и вернуться в полк.
Прочитав письмо, майор Жерновой недоверчиво покачал головой. Он вспомнил, как Каширин с землистым лицом и серыми, почти черными, губами лежал на носилках — был тяжело ранен в бедро и голень. Раненые, даже безнадежные, когда пишут из госпиталя, всегда обещают быстро поправиться, так что если им верить, они и в госпиталь-то попали по недоразумению.
Потом от Каширина долго не было ни слуху ни духу, как вдруг предстал перед майором.
— Сержант Каширин из госпиталя прибыл! — лихо отрапортовал он.
— Ну-ка покажись, Григорий Иванович. Как там тебя залатали?
Майор шагнул навстречу Каширину, они обнялись. Оба воевали вместе еще у Соловьевой переправы, и оба были ранены по четыре раза.
Григорий Иванович за эти месяцы изменился мало, разве что похудел и от этого казался более долговязым, а шея его — более длинной. Плечи были столь покатыми, что сержантские погоны Каширина хорошо видны и сбоку.
Майор, обрадованный возвращением Каширина, шутил, смеялся и уже несколько раз спрашивал:
— И как ты полк нашел? Тысячу верст от речки Лучесы отмахали — это не фунт изюму...
Григорий Иванович сидел напротив майора, насупившись, и молчал, будто был виноват, что его ранили за несколько дней до наступления на злополучной высотке 208.8 под Витебском, а полк без него прошел с боями к Восточной Пруссии.
— Ну, теперь признавайся: сбежал из госпиталя? Как в прошлый раз?
— Нет, товарищ майор, — вздохнул Каширин. — На этот раз полный срок отбыл.
— Так в чем же дело?
— Меня комиссия по чистой уволила. — Каширин потупился. — Совсем с действительной службы. Поскольку левая нога у меня того...
— Хромаешь?
— Немножко есть.
— Да... — невесело сказал майор и принялся вертеть в руках карандаш.
— Вот хочу здесь обжаловать эту комиссию. Мало ли что нога! Где-нибудь в тылах пристроюсь.
Майор тоже помрачнел. Жалко терять такого снайпера, жалко и самого Каширина. Но с другой стороны, куда девать инвалида? Майор в раздумье поднял глаза на Каширина:
— Ну и шинель на тебе! Прямо пугало. И где их только находят в госпиталях, эдакие шинели... Вот тебе записка на вещевой склад. Переоденешься — там видно будет.
Григорий Иванович поднялся и, слегка прихрамывая, направился к выходу.
— Хотя постой! — крикнул майор и от возбуждения даже встал. — Вот что! Оставайся-ка ты, Григорий Иванович, кладовщиком. Принимай склад. Лизунков — парень молодой, здоровый, и негоже ему там войну коротать.
Каширин был от этого предложения на седьмом небе, но майора не поблагодарил и никак своего восторга не выразил.
Через неделю он совсем освоился с новой работой — переругивался со старшинами, отпускал новенькое обмундирование, принимал рубахи, портянки и шинели, отслужившие свой срок.
Дыхание переднего края доносилось и сюда, в тихий вещевой склад, пропахший затхлой ветошью. Старая одежда пахла порохом, оружейным маслом и потом войны, иногда на ней виднелись бурые пятна крови.
Григорий Иванович научился многое узнавать о владельцах старой одежды.
Блестящее, отполированное пятно у правого плеча на гимнастерке — след приклада автомата или винтовки. У разведчиков обмундирование больше, чем у других, продрано на локтях и на коленях. У саперов всегда изорваны в клочья рукава и полы шинели или рубах — острые следы колючей проволоки. Гимнастерка, замасленная на груди до черного блеска, будто ее смазали гуталином, принадлежит подносчику, ящичному. Много тысяч снарядов поднес он к орудию и каждый снаряд прижимал к груди.
Чем острее слышны были на складе запахи боев, тем больше тяготился Каширин.
Он стал подолгу пропадать в оружейной мастерской, расположенной по соседству со складом, а увидав там однажды новенькие самозарядные винтовки, принялся клянчить такую винтовку у оружейного мастера Лапшина.
— Ну зачем тебе такая винтовка? — допытывался Лапшин. — Мышей, что ли, по ночам в складе пугать?
