Решили дождаться шестнадцати ноль-ноль, чтобы послушать Кремлевские куранты. Федосеев напряженно вслушался в четыре мелодичных удара — с детства знакомый перезвон — и подумал, что эти куранты сейчас играют и в холодном доме без окон, где не выключается радио, не гаснет электрическая лампочка, а шаткие отсветы, идущие от плиты, мельтешат по стенам и потолку.
Лейтенант взял Федосеева под локоть, замедлил шаг, отстал от группы и смущенно спросил, показывая рукой на Кремлевскую стену:
— Видишь, ветер сметает снег с зубцов. Похоже на пороховой дым из бойниц крепости? А голубые ели выстроились в шеренгу, как бойцы. И набросили на себя белые маскировочные халаты...
Федосеев дважды кивнул в знак согласия, и лейтенант заулыбался; при этом он так провел ладонью по лицу, словно решил раз и навсегда стереть все веснушки. Он сосредоточенно думал сейчас о чем-то своем, не вошедшем в программу экскурсии, утвержденную замполитом...
С Красной площади лейтенант повел свою группу по улице Горького. Федосеевым владела радость узнавания нового большого города. Это чувство острее у человека, который мало путешествовал, а жил где-то в медвежьем углу, в захолустье. Что откроется за перекрестком? Где кончается улица? Кому памятник? А как выглядели витрины магазинов, когда их не закрывали мешки с песком? Когда-то вывески светились, да еще, наверное, цветными огнями. Город тогда не был бездетным, как сейчас, безголосым и не боялся огней.
Он мысленно выругал себя за то, что не решился приехать в Москву до войны. Если поднатужиться — скопить деньжат на поездку можно было, и прямой вагон Соликамск — Москва прицепляли к пермскому поезду. Правда, все, как сговорились, пугали, что невозможно достать койку в гостинице. С одной стороны, не без добрых душ на свете, но в то же время известно, что Москва слезам не верит... Конечно, он мог бы заехать прямо в Верхние Лихоборы, ему сразу послышалось такое знакомое: «Проходите, садитесь, в ногах правды нет...» Он посмеялся над собой — рассуждает так, будто был знаком с Груней до войны...
«Может, Груня успела вернуться до того, как тронулись наши тягачи? Так и не попрощался... Адрес-то помню. Но ответит ли Груня на письмо?»
И он слушал и уже не слышал рассказ лейтенанта про то, как расширяли бывшую Тверскую, передвигали четырехэтажные дома.
Они дошли до Тверского бульвара, постояли у памятника Пушкину, лейтенант почитал на память стихи Маяковского. Нечипайло громко, заливисто хохотал — лихо этот Онегин в письме к Татьяне охамил ее супруга: дескать, муж у вас дурак и сивый мерин...
Лейтенанта тревожило, что Пушкин ничем не укрыт — стоит с непокрытой головой и бронзовые плечи присыпаны снегом. Правда, в сером небе маячит аэростат воздушного заграждения, но все-таки... Памятник Пушкину был для лейтенанта дороже всех других.
Так и подмывало свернуть по бульварному кольцу к Арбату, проведать свой опустевший переулок, пусть даже квартира на замке и он не встретит во дворе никого из знакомых. Но не тащить же за собой из сущего эгоизма шестерых артиллеристов. Им в том переулке на Арбате делать совершенно нечего.
— Недавно написал стихи «Дом на Арбате», — Зернов потянулся рукой к планшету. — Впрочем, помню наизусть. Прочитать?
Федосеев молча кивнул. Зернов прижал планшет к груди обеими руками и начал глухо декламировать:
Быть может, на углу Арбата
Иль в двух шагах от Поварской
Старинный дом стоит, горбатясь,
Далек от суеты людской.
Тот дом не раз менял окраску,
Послушный моде площадей.
В нем каждый камешек обласкан
Руками теплыми людей.
Здесь долго каменщик и плотник
И в зной трудились, и в мороз,
Построили... И в подворотне
Посажен был лохматый пес.
Быть может, там гость некраснеющий,
Чей след засыпали снежинки,
Опричник царский Кирибеевич
Ласкал купеческую жинку.
Соболий мех рукой злодейской
Он комкал...
Лейтенант раздумчиво поглядел в сторону Никитских ворот, вздохнул и повернул назад. Чем медленнее шагал лейтенант, тем походка у него становилась более штатской, даже чуть развинченной.
«Быть может, лирические стихи и не вспомнить, если шагать по-строевому?»
Поздно, говор стих,
Быть может, там друзьям лицейским
Читал наш Пушкин новый стих.
Быть может, за узорной рамой
При свете утреннем мелькнет
Лицо холодное, как мрамор, —
Онегин там Татьяну ждет.
«Я вышла замуж...» Дело плохо.
«О жалкий жребий!» Он дрожит...
Бегут года, прошла эпоха,
А дом тот, сгорбившись, стоит.
Зашли на темный телеграф, в большой операционный зал. Лейтенант с наслаждением вдохнул милый с детства, не выветрившийся неистребимый запах почты — смешанный запах сургуча, клея, штемпельной краски и еще чего-то...
Он сверился с часами — семьдесят минут в запасе. Не торопясь, вернулись они на площадь Революции и вторично спустились в метро — есть время прокатиться взад-вперед. Несколько раз выходили из поезда, пересаживались и осматривали станции. Кавтарадзе особенно понравилась станция «Маяковская» — со стальными колоннами. Он готов дать руку на отсечение — к этой стали добавляли их чиатурский марганец. А Федосееву приглянулись «Красные ворота» — красные и белые плиты под ногами, белые ниши и красные стены; такие же краски на горизонтах калийного рудника.
В огромном бомбоубежище, каким стало московское метро, складывался свой быт. На станции «Арбатская» Нечипайло увидел на служебной двери табличку «Для рожениц», присвистнул и почесал лысину. На станции «Курская» работал филиал публичной Исторической библиотеки: он открывался, когда прекращалось движение поездов. Федосеев проникся уважением к подземным читателям — занимаются в часы воздушной тревоги!
«А сам даже не записался в библиотеку на руднике. И вообще ленился читать...»
Станции готовы к беспокойной ночной жизни. Топчаны, сложенные штабелями; куцые детские матрасики в дальнем углу платформы; деревянные трапы, чтобы сходить с платформы в тоннель.
Лейтенант беспокоился — только бы не было воздушной тревоги! Дивизион-то будет двигаться через Москву при всех условиях, а пассажиров могут не выпустить из метро — все эскалаторы в такие минуты бегут вниз, и движение поездов прекращается, публику размещают в тоннелях.
Пожалуй, из предосторожности нужно покинуть метро до того, как в восемнадцать ноль-ноль прекратится движение поездов и станции начнут принимать потоки ночлежников...
Закончили путешествие на станции «Смоленская». В морозном облаке пара тускло светилась синим светом коренастая и приземистая буква «М».
У вестибюля уже выстроилась очередь. Сегодня погода нелетная, звезд не видать, и потому ночлежников немного; преимущественно женщины с детьми, старики и старухи. Федосееву бросился в глаза молодой мужчина атлетического телосложения.
«А этот чего сюда при синем свете от войны прячется, тяжелоздоровый?.. У нас на Урале про таких говорят: «Шаньги на щеках печь можно».
Быстро стемнело, вот что значат торопливые декабрьские сумерки. Дома как нежилые, а вся широкая улица как выморочная. Не слышно шума городского. Прошла машина с прищуренными фарами — узкие прорези пропускали лишь подслеповатый синий свет.
Снег не унимался, и нелетный вечер нес городу сон и покой. Прежде, вспоминал лейтенант, даже в такой слабый снегопад начиналась дворницкая страда — шаркали лопаты, звякали скребки, движущиеся транспортеры ухватисто подгребали комья, глыбы, сугробы снега, и его увозили машинами. Ох и намерзся он когда-то, взирая на диковинную снегоуборочную машину!
В томительном ожидании семеро артиллеристов стояли на кромке тротуара и вслушивались в заснеженный простор Садового кольца — не громыхают ли вдали тягачи с пушками на прицепе?
Доносились только гудки полуслепых автомашин.
— Зачем кольцо Садовое? — допытывался Кавтарадзе. — Где ваши сады?
Лейтенант объяснил, что когда-то посередине улицы тянулся бульвар, но его вырубили.
— Зачем вырубили? — удивился Кавтарадзе, но ответа не дождался и ушел греться в вестибюль метро.
А лейтенант взял Федосеева под руку, отвел в сторону и сказал вполголоса:
— Отсюда до моего дома рукой подать. — Он протянул руку в сторону пустынной улицы: — Во-о-он там, в заулочной тиши Арбата иль в двух шагах от Поварской... — Видимо, ему не терпелось расстаться с презренной прозой.
Когда на башне бьют куранты,
Скрипит на площади зима,
Томятся встречей лейтенанты
Не с Лизою Карамзина,
Не с Лариной и не с Карениной, —
Но жив все тот же русский нрав! —
И, проводив любовью преданной.
Прощально плачут, нас обняв,
Ростовы, Сони и Наташи,
Прекрасны нынче, как в былом!
Дороже всех в столице нашей
Мне на Арбате старый дом!
Федосеев ждал новых строчек, а лейтенант вдруг прихлопнул на себе ушанку и сказал деловым, почти начальственным тоном:
