Люди подхватили слова Юлины и хором закричали:
— Уходите, уходите, пан-отче!
— Никто здесь на вас добрым глазом не посмотрит!
— И у нас теперь есть голос, можем говорить. Убирайтесь, пока еще дух при вас. А то и его может не стать.
— Это вам не собака лает, а ветер носит. Теперь видно уже всем, что есть у нас свое право. И не нотарь и не вы, а общество здесь сила. Как оно решило, так и будет.
— Убирайтесь, убирайтесь! И радуйтесь, что еще не говорим — соль вам в очи, а камень в грудь.
Все эти слова главным образом, наверно, были направлены в попадью, чтобы она все это слушала.
Попадья была мадьяризованная, ни одного слова по-нашему от нее никогда не слышали. Еще и за это была у людей на нее обида. И она примолкла, а поп в это время пришел в себя. Попадья подхватила его и вытащила из школы.
Теперь все глаза людей устремились на меня. Самый раз было время обратиться к ним со словом. Здесь, в селе, как оказалось, всего лишь за два дня до этого собрания состоялись выборы поселкового Совета. И Юлина неспроста стояла сейчас перед людьми — ведь это как раз ее и выбрали председателем. Вот мы уже вдвоем с нею перед народом. Самая большая классная комната не может вместить всех, кто сбежался послушать меня.
Где не горит, там и не дымится. А тут горело и дым залетал в каждую щель крестьянской жизни. Хоть послушать про попа пошел не всякий, некоторые имели на это дело свой собственный взгляд, но что скажет приехавший из Будапешта военный — вот это было интересно каждому.
Слух об этом сразу по селу разнесся. О том, что я брат Юлины, еще не знали. И как было это хорошо, что нашколили меня в Будапеште высокой политикой, что за мною была Россия, была дорога, на которой сам Ленин стоял и со мной говорил. Людям все это было интересно, особенно же потому, что лишь первые еще зерна их собственной, советской власти упали в их жизнь.
Каждого волновало: что из всего этого вырастет? Была бы пшеница — воробьи прилетят.
Сердце человеческое к этой нови обязательно приклонится. Ведь как нагоревалось, настудилось, как оголодало. А тут всякие злые слухи веру подгрызают. Что эта власть как мыльный пузырь на воде. Засветилась на минуту и лопнет, и вот уже нет ее, потому что этого не хотят ни французские паны Вильсоны и Клемансо, ни их Шенборны, ни панята нотари. А что из того, что этой власти хотят простые бедные люди? Где их сила и была ли она у них когда? Не лучше ли им сказать: «Если ты не кузнец, не мажь себе лицо сажей». Разве они свою силу смогут когда-нибудь выковать?
И на все это мне надо было людям ответить и веру в них вселить, что наибольшая сила — это они сами.
— А ковали и куют эту силу в России. Сколько уже врагов нацелилось там разорвать молодую народную власть, а вот не могут. Красная Армия уже наступает, бьет Деникина, Шкуро, Петлюру, как разбила Каледина, немцев, как уничтожает всякие банды. И нам надо иметь свою силу, свою Красную Армию, Вступайте, хлопцы, в ее ряды, обороняйте свое молодое право. Надо, чтобы пустило оно зеленые всходы, чтобы налилось добром, пошло в колос на радость нам, нашим детям и всем потомкам. Призываю вас, на то я здесь стою. Это великое дело, что только родилось, надо оберегать от врагов. А они есть: и чужие и свои. А свой пес иной раз еще больнее укусит. Присматривайтесь, прислушивайтесь, кто где шипит, вытаскивайте его на люди, не дайте злое дело творить. Одна птица лета не сделает, так давайте дружно возьмемся за свою новую жизнь. Одни её здесь должны устраивать, а другим приходится ее с оружием защищать.
Так я говорил, так призывал и проверял, что до людей доходит, а какое слово по-другому надо сказать. Потому как впереди ждет меня еще не одно село и мне там говорить и говорить. Там-то и там, говорю, есть такие пункты, где записывают в нашу Красную Армию. У кого есть карабин с войны или другое какое оружие, пусть берет с собой. Потому что оружия еще у нас мало. Есть надежда, что у врага отберем и своего наделаем, но пока берите с собой, хлопцы, что имеете. А у кого не будет, тому выдадут там, где записывают. Призываю, призываю.
Но люди хотели знать и про такие вещи.
Вот их окружной начальник, их жупан, издал приказ: если кто имеет две коровы, у того неимущий может забрать себе одну; тот, у кого есть несколько гольдов земли, один или два должен отдать безземельному. А почему панскую землю не делят, почему? Говорили, что панскими имениями должно распорядиться государство. И люди уже знают, государство издало такой декрет: там, где были панские земли, теперь будут кооперативные. И уже в Яворном сделали такую кооперативу, а кто в ней председатель, кто? Панский управитель Зельман. А люди знают, кто он такой и кем был. Ведь Зельман вышел из панов, из тех лиходеев, что брали на список людей, чтобы продать их для Америки. Разве не он брал в банке деньги из трех процентов годовых, а давал тем, кто ехал в Америку, из двенадцати процентов? А когда учитель Андрийко это раскрыл и о том рассказал людям, что он получил за это? Хату его спалили. А нашли того, кто жег? Отдали под суд? Люди уверены, что здесь Зельманова рука. Теперь еще его поставили председателем этой самой кооперативы. И кто Зельману будет верить? И нотарь у них остался тот, который был, и тот же жупан — окружной начальник. Такая-то здесь новая власть. Только и радости, что в сельский комитет избрали своих людей. Да будет ли он иметь силу? Как оно будет, что оно будет?
— Скажи, Юрко, ты на фронтах бывал, ты мир повидал, свет повидал, ты с Лениным говорил.
Такой тревогой были переполнены люди.
Знал я, знал, кто такой был Зельман, потому что село Яворное было рядом с нашей Кленицей. Пан в селе не жил, где-то пировал по Парижам, здесь заправляли с давних пор его имением управители, а теперь, выходит, это имение стало кооперативным и заправляет им Зельман. И такие зельманы, наверно, приживаются к революции не в одном месте. А сам Августин Штефан, кто он такой? Не из тех ли, кто
