Совсем у Петьки упало сердце. Не слыша своего голоса, он шепотом спросил Алексея:
— Стало быть, ты признаешь, что в нашем сельсовете правый уклон?
— Мы не учитываем обстановки. В том числе и я…
— Ты тру-ус! — злобно выкрикнул Петька.
Такого оскорбления Алексей не ожидал. Все его спокойствие было взорвано. Он привскочил с искаженным лицом.
— Что вы хотите? Неужели вам мало, что райком не против действий Скребнева? Что окружная газета обвиняет наш сельсовет? Мы замкнулись в своем селе и не видим, как всюду идет сплошная. А чем наше село хуже других? Что представляет собою добровольность? Почему большинство вступило, а остальные упираются? Я предлагаю завтра же отправиться всем по дворам и каждого единоличника спросить: с нами он или против? Если против, примем суровые меры. Не трусость это, а переход к решительным действиям.
Не только Петька, но и все ушам своим не верили. Что произошло с Алексеем? Почему он вдруг повернулся к Скребневу? Ужели статья на него так подействовала?.. Только сам Алексей знал, почему он изменил свою тактику. Фамилия его числилась в особом списке. Список показал ему технический секретарь райкома. Партийность Алексея поставлена под вопрос. Из этого следовало, что действия его неправильны, оппортунизм установлен, и пусть позднее, но надо исправить ошибки. Кроме того, в райколхозсоюзе встретился с председателем одного сельсовета, в котором уже коллективизировано девяносто пять процентов. Тот сказал, что добровольность добровольностью, а только проводить ее надо с умом…
— Так ты даешь мне слово? — напомнил Скребнев.
— Говори, — ответил Алексей.
— Товарищи, — хрипловато, самодовольным голосом начал Скребнев и низко склонил голову, — многое мне хотелось сказать вам, ответить на те в самом корне гнусные высказывания и на явную в них политическую дребедень, но меня обрадовал товарищ Столяров. Из его искренней речи я понял, что он хороший парень, политически чуткий и может на ходу выправить взятую им раньше неверную линию. Это меня радует. Этим самым, я думаю, у нас отпадет назревший вопрос о роспуске сельсовета. Но должен сделать несколько замечаний кузнецу Илье. По отношению ко мне как к партийцу он допустил крайне возмутительное оскорбление. Все вы слышали, что он обозвал меня классовым врагом, кулацким молотобойцем и в конце концов договорился до того, чтобы меня отправить в Гепеу. Такой выпад считать случайным нельзя. Именно он характерен и имеет глубокую подоплеку. Илья говорил с кулацкого голоса. Скажу больше. Насколько мне известно, в его экономическом положении не так-то все чисто, как хотелось бы. Мне кое-что известно о нем, и это говорит не в его пользу. Верно, он кузнец. Правда, он будто бы полупролетарий, но именно такой полупролетарий, который еще не вполне отрешился от эксплуататорских намерений. Вот я напомню, что этот кузнец в двадцать втором году являлся самым активным поставщиком самогонных аппаратов, и ясно, что этим вредил советской власти. Потом в продолжение всего времени имел двух учеников, которым плата была ничтожная, и тем самым факт доказывает, что этих учеников он эксплуатировал, наживаясь на их труде. Если идти дальше и коснуться его крестьянской части, то мы увидим, что хотя он и пользовался землей, но сам не обрабатывал, а отдавал внаймы. А нам известно, что значит отдавать внаем. Много еще есть иных причин кулацкого существа в подоплеке нашего уважаемого полупролетария, члена партии, кузнеца Ильи. Перед нами не только кулацкий агент, но, я бы сказал, и сам кулак. Очень трудная задала, но, может быть, нам придется обсудить или сейчас, или после вопрос о пребывании кузнеца Ильи в Коммунистической партии большевиков, в колхозе, а отсюда выводы ясны: станет вопрос о раскулачивании.
Илья необыкновенно спокойно выслушал Скребнева, расхохотался ему в лицо, а потом обложил уполномоченного «на чем свет стоит».
Митеньке — работа. Он назначен животноводом. Ходит из двора во двор, — подмышкой картонная папка, — проверяет и оценивает коров. Спрашивает, сколько корове лет, каких телков, какой удой в литрах, когда телится и не болеет ли чем. Отвечают бабы, каких телков их коровы, сколько лет, но какое количество литров дает, никто не знает. Больными же коровы оказались чуть ли не все. Чем больны, никто не знал, а только вести коров в общие хлевы отказывались. Из многих изб выгоняли Митеньку взашей, но зато там, где давали сведения, он кстати описывал и овец, и свиней, и даже кур. Он не обижался, что его выгоняли, — нет, ухмыляясь, говорил, что и заочно можно занести все сведения о скоте. Многим наставительно намекал:
— Раз вам совецка власть диктует, должны подчиняться. Зачем контры разводить? Коль дело идет к коммуне, надо дружнее.
Описью скота Скребнев был вполне доволен, хотя в сводках району об этом почему-то умалчивал. Очевидно, хотел сразу ошарашить райколхозсоюз переходом артели в коммуну. Коров приказал немедленно, без всяких проволочек сводить в общие хлевы, но от другой скота и крикливой птицы решил воздержаться.
Заволновалось село. В правление колхоза и в сельсовет никто уже не приходил. Собирались колхозники группами возле своих изб и там горячо спорили, ругались, проклинали себя, зачем вступили в колхоз. Выписываться тоже боялись. Когда начали сводить коров в общие хлевы, уполномоченный удивился: у многих колхозников коров совсем не оказалось. Будто провалилась рогатая скотина. Зато густо запахло в улицах жирными щами. Наступил сплошной праздник. В таком изобилии появилось мясо, что не знали, куда его девать. По дешевке стали продавать, менять на хлеб, а многие отвозили его в Алызово или в окружной город.
Тревогу забил сельсовет, партийцы и комсомольцы. Сейчас только вспомнили, что совсем недавно было распоряжение правительства о воспрещении убоя скота. Скребнев немедленно дал распоряжение прекратить обобществление коров; согнанных же в общие хлевы разрешил развести по домам, все заготовленные для района сводки порвал, а должность животновода упразднил. Но Митенька теперь и не нуждался в работе. За этот срок он успел засолить две кадушки мяса, за бесценок купил корову, а под рогожей, в погребе, на картошке лежали три свиные туши.
Скребневскому распоряжению никто не поверил. Хотя члены правления колхоза и ходили, разъясняли, но предсмертный рев неизменно раздавался то тут, то в другом месте.
Созвали собрание, зачитали постановление правительства. Но запомнился всем один только пункт. В нем сказано, что убой скота может быть только вынужденным, вследствие болезни, да и то с разрешения ветеринарного врача. И новый пошел слух: коровы заразились. Вытребовали ветеринара. Приехал участковый, пробыл десять дней. Ходил из двора во двор, осматривал не только коров, но и овец, свиней и телят. Много исписал Солодовников бумаги, зато многие мужики ему низко кланялись.
В Леонидовке организовался чрезвычайный штаб по борьбе с убоем скота. Во главе штаба Петька. Скорбный коровий список у него в руках. Измучился Петька бегать по дворам…
… Только что зарезал корову дядя Тимофей. Со всех ног бежит туда Петька с двумя комсомольцами. Вперив злобные глаза в дядю Тимофея, кричит:
— Кто тебе разрешил корову резать? Разве ты не знаешь распоряжений?
— А ежели она холерная?
— Откуда холерная?
Тимофей лезет в карман, вынимает бумагу с печатью и, вздыхая, подает:
— Читай!
Бросив взгляд на рыжую в белых крапинках, еще не застывшую шкуру, переброшенную через перекладину, Петька читает:
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Настоящим удостоверяю, что корова Пеструха, тринадцати телков, гражданина с. Леонидовки Исаева Тимофея Петровича страдает параличом пищевода. Примененное лечение — вливание через зонд мелких медикаментов в продолжение пяти дней — результатов не дало. В дальнейшем лечение будет бесполезным, и корова, истощенная от голода, падет. На основании этого и согласно постановлению правительства гражданину Исаеву Тимофею Петровичу разрешается произвести вынужденный убой означенной коровы.
Ветврач Солодовников.
Пожал Петька плечами, отдал удостоверение, отметил в записной книжке, на каком основании зарезана корова, и втроем направились к Селиверсту. Тот вчера поздно вечером зарезал телку. Белая шкура висела в сенях на пяльцах. В углу собака лениво грызла кость.
— Дядя Селиверст, — обращается Петька, — на каком основании ты как колхозник прирезал телку?
Колхозник свирепо смотрит на Петьку и, как глухому, кричит:
— Кормов вы даете?
— Корма у тебя есть.
— Какие?
— Солома, сено.
— Эти корма телке не в пользу. У нее в кишках глисты. Ничего не ест. Был ветинар, обследовал. Приказал резать, пока не сдохла.
— Покажи разрешение.
— Баба, — открыл Селиверст дверь в избу, — вынь-ка из-за божницы бумажку на телку. Проверщики тут. Со штампом и печатью у Петьки в руках бумажка:
