Но ворчливые голоса тонули в веселых перекликах:
— Завоевали победу, Якуня-Ваня! — кричал Сеня Семиколенный, шагая с толпой мужиков по середине улицы.
— Пра-виль-но-о! — поддержали его голоса сзади идущих вооруженных партизан.
Далеко впереди пьяненький отец Андрейки Рябцова надрывался, выкрикивая заплетающимся языком:
— Помрем-м з-за С-со-в-ве-ты-ы!..
Вокруг него толпились и визжали ребятишки.
А сзади партизан шли толпой девки и пели:
По ур-ма-ну ве-тер во-ет,
К зем-ле ве-точ-ку кло-нит,
В пар-ти-за-нах ми-лой ходит,
Мо-е имя-чко твер-дит…
На другой же день после митинга повисла над пятистенком Панфила новая доска с короткой надписью:
БЕЛОКУДРИНСКИЙ СЕЛЬСКИЙ РЕВКОМ
А через неделю приехал из города рабочий Капустин. И сразу же после его приезда стало известно, что организовалась в Белокудрине ячейка коммунистов-большевиков. Называли и фамилии мужиков, вошедших в ячейку: Панфил Комаров, Павлушка Ширяев, Маркел Власов, Сеня Семиколенный, Афоня Пупков, Андрей Рябцов, Никишка Солонец, Кирюшка Теркин, Иван Сомов, Емелька Кочетов.
После этого три раза собирались партизаны всей ватагой в доме Панфила и три дня шумели до полуночи.
По деревне новый слух прошел — будто рабочий Капустин все три дня партизанам проповедь вычитывал и к большевистской вере всех присоглашал.
В воскресный день партизаны собрали народ на второй митинг. С утра по деревне слух прошел, что на этом митинге приезжий рабочий будет всю деревню уговаривать на вступление в большевистскую партию.
С опаской шли белокудринцы на митинг. Но с первых же слов Капустина облегченно вздохнули.
Говорил Капустин о партии большевиков и о Ленине, о том, за что борются коммунисты-большевики, куда ведут народ и для чего организовалась коммунистическая ячейка в Белокудрине. В своей длинной речи он разъяснял, что вступают люди в партию добровольно и так же добровольно они борются и умирают за интересы рабочих и крестьян. Рассказывал про жизнь в России, про окружение Советской республики вооруженными армиями всего мира, про голод и страдания народа.
Расходясь с митинга, старики говорили:
— Уветливый, пятнай его…
— Стращали большевизмой, а она вон что обозначает…
— Нда-а… не худо бы в такую партию всей деревней войти — не только партизанам одним.
Сразу же после митинга уехал Капустин дальше — в переселенческий поселок Новоявленский. А большинство партизан как были, так и остались беспартийными.
Встречаясь на речке около прорубей, Маланья разъясняла бабам:
— Которые мужики в ячейку вошли, еще в партизанах считались большевиками. Рабочий-то этот — инструктор городской. Разрешение из города привез на открытие большевицкой ячейки.
— Почему же три дня шумели они у Панфила? — спрашивали бабы.
— Работу свою обсуждали, — отвечала Маланья. — Не соберутся с умом мужики, с чего начинать. Разор ведь кругом.
— Кто же у них за вожака-то будет, Маланьюшка?
— Маркела-кузнеца выбрали.
— А Панфила сменили, что ли?
— Нет, Панфил будет в ревкоме, а Маркел — в большевицкой ячейке.
— А ты-то, Маланьюшка, тоже в большевиках состоишь?
— Нет, — коротко отвечала Маланья.
— Почему же не состоишь? Партизанила ведь…
— Одно дело партизанить, а другое дело — в партию войти. Не доросла я, бабы…
Тревожно спрашивали:
— Что, Маланьюшка, карать-то будут кого или нет? Ревком-то как?
— Не знаю, — ответила Маланья. — Бабушку Настасью спросите. Внук-то ее секретарь…
Бабы собирались и с бабкой Настасьей поговорить.
Но после отъезда городского рабочего рано утром деревню новый слух облетел: по постановлению ревкома милиция арестовала бывшего старосту Валежникова.
Взволновалась деревня.
Кержаки всем миром привалили в ревком.
Галдели и уговаривали Панфила:
— Ничего худого не сделал Филипп Кузьмич.
— Вместе с нами ждал Советскую власть… радовался…
— Сделай божескую милость, Панфил Герасимович, ослобони!
Панфил объяснял кержакам:
— Кулак он, товарищи, сами знаете. Подлизывается теперь… А раньше Колчаку служил… Отменил все распорядки первой Советской власти… Помогал уряднику грабить народ.
Кержаки твердили свое:
— Не причинен он…
— Приказано ему было…
— Ослобони, товарищ ревком!..
Лысый мельник пощипывал седеющую рыжую бородку, ласково щурил глаза на Панфила и ласковым голоском убеждал:
— Ослобони, Панфил Герасимыч! Сказано в писании: «Не судите да не судимы будете…» Правильные слова, золотые слова, Панфил Герасимыч. Когда настанет час… зачтется тебе. Потому и просим: ослобони. Поговори со своими партизанами… и ослобони…
Посмотрел Панфил на мельника. Пососал трубку. Сплюнул. И сказал твердо:
— Не стращай, Авдей Максимыч. Всячины навидались мы. А с партизанами говорить мне нечего. Обсуждено в ревкоме и в ячейке совместно со всеми партизанами… Единогласно решили.
Так ни с чем и ушли кержаки от Панфила.
Афоня с Никишкой Солонцом связали старосте руки, усадили его в кошовку и отвезли в Чумалово. А оттуда переправили Валежникова в город — в тюрьму.
Не успели белокудринцы успокоиться после ареста старосты, как на деревне новая беда приключилась.
Перед самой масленой, по просьбе мирских стариков, Солонец установил самогонный аппарат в овине и пустил его в ход. Но не успел он и бутылки ханжи накапать, как налетела на овин милиция в полном составе: Андрейка Рябцов, Никишка — сын Солонца и Афоня Пупков. Опрокинули они в снег посудины с ханжой и поволокли аппарат в ревком.
Опешил старик. Не мог выговорить ни единого слова, пока милиционеры — вместе с его родным сыном — около овина орудовали. Стучал зубами и смотрел вслед, когда они аппарат по улице волокли. Потом спохватился. Сбегал во двор. Схватил топор и кинулся к Панфиловой избе.
Вбежав в избу. Солонец отыскал глазами сына и, не говоря ни слова, пустил в него топор.
Никишка успел лишь согнуться и спрятать голову за столом. Топор стукнулся в стену и упал на лавку, рядом с Никишкой.
— Мошенник! — заревел старик, кидаясь с кулаками к сыну. — Убью варнака!..
Партизаны схватили старика за руки, повалили на стоявшую у печки скамейку, связали опояской руки назад и притулили спиной к печке.
Так и сидел старик, ругаясь, пока Андрейка Рябцов протокол составлял.
— Мо-шен-ни-к! — скрежетал зубами связанный Солонец, топая ногами на сына. — Своими руками удавлю!.. Сколько хотите пишите… хоть всю бумагу испишите… а удавлю я его, варнака!.. Удавлю-у!..
Посадили старого Солонца в холодный амбар за покушение на убийство сына. Продержали до масленой.
Горевали мирские белокудринцы. Пришлось без хмельного масленицу праздновать.
Даже кержаки жалели мирских:
— Мы-то не принимаем зелья… Но зачем людей обижать?
— Озорство…
На масленой неделе партизаны устроили два митинга. Побывавшие в городе рассказывали о новых российских порядках, о голоде и о гражданской войне, об окружении России и о победах Красной Армии.
Слушали старики нескладные, но жуткие рассказы партизан и дивились. А бабы даже всхлипывали:
— Господи!.. Страсти-то!..
На второй митинг, в прощеный день, привели из амбара старого Солонца и на миру корили:
— Смотри, что в России-то делается — народ-то голодует, помирают люди, а ты опять взялся за ханжу?
— Родного сына чуть не порешил…
— Стыдоба!..
Старик плакал и оправдывался:
— Не сам я, братаны, удумал, люди просили меня…
— Зачем руку поднял на сына? — кричали партизаны. — На родную кровь ярился!
Старик всхлипывал:
— Простите, братаны… Сроду не сиживал я в холодной. Стыдоба!.. Нечистый попутал… Простите уж…
Панфил обратился к собравшимся:
— Как, товарищи… прощаете? Ревком со своей стороны постановил: простить Петра Ефимыча.
— Простить! — загудели мужики со всех сторон. — Простить!
Партизаны кричали:
— У сына пусть просит прощения!
— Проси у сына!
А бабы кричали свое:
— И ты, Никишка, проси у отца прощения!
— Прощеный день сегодня. Оба и поклонитесь…
К голосам баб стали присоединяться голоса мужиков:
— Оба просите!.. Оба!.. Чего там…
Никишка нерешительно поднялся из-за стола.
Панфил взял его за рукав и, выталкивая в пустой круг, быстро освободившийся около стола, сказал:
— Иди, кланяйся… не полиняешь…
