— Иди, кланяйся… не полиняешь…
Выйдя из-за стола, Никитка повалился отцу в ноги:
— Прости, батя!
— Бог простит, сынок, — растроганно проговорил старый Солонец, поднимая за руку сына и глотая слезы. — Меня прости Христа ради…
Лишь только Никитка выпрямил спину, повалился в ноги ему со слезами:
— Прости, сынок! Перед всем народом каюсь. Нечистый попутал…
И Никитка так же взял отца за плечи и, помогая встать на ноги, говорил:
— Ну, чего там, батя… Мало ли что бывает… Ты — отец, а у меня служба…
— Правильно, Якуня-Ваня! — крикнул Сеня Семиколенный. — Вот как коммунисты поступают!
И мужики загудели:
— Правильно!
— По-хорошему надо…
Старик и сын три раза поцеловались.
Глядя на них, мельник Авдей Максимыч громко и умильно сказал:
— Истинно говорил святой апостол Павел: «Почитай отца твоего и матерь! И благо тебе будет. И вы, отцы, не раздражайте детей ваших…»
— Правильно-о! — кричали мужики. — По-хорошему…
Панфил взмахнул трубкой:
— Объявляю митинг деревни Белокудриной закрытым…
Расходились белокудринцы с митинга примиренными и успокоенными.
В этот день ходили семьями от двора к двору — в гости. Подолгу говорили и обсуждали деревенские события. Одни хвалили партизан за то, что всякое дело совместно с миром решают, другие хаяли их за те строгости, которые ввели партизаны на деревне. Некоторые горевали об арестованном старосте. Высказывали опасение, как бы хуже не наделали партизаны. Потом старый и малый кланялись друг другу в ноги. Просили друг у друга прощения: за колкое слово, за причиненные обиды.
А у Ширяевых в этот день с обеда раздор в семье пошел. Сразу после митинга все сели за стол обедать. По обычаю, издавна заведенному, хлеб резал и первым за ложку брался дед Степан: за ним тянулись к еде бабка Настасья, потом Демьян и Марья, и последним всегда был Павлушка, как самый младший в семье. А в этот день Марья ни с чем не считалась. Накрыв на стол, она первой села, сама изрезала краюху хлеба на толстые ломти и первой потянулась ложкой к общей чашке с похлебкой.
У Демьяна при этом даже ложка из рук выпала. Испуганно взглянув на жену, он растерянно проговорил:
— Ты что, Марья? Порядка не знаешь?
Марья хлебнула из ложки, прожевала хлеб и зло ответила:
— Отменила ваша Советская власть добрые-то порядки. Окромя сраму, ничего не осталось.
Дед Степан положил ложку на стол. Заговорил, строго поглядывая на сноху:
— Не бреши, Марья! Не видели мы худого от Советской власти. И не умер еще я… Ужо помру… тогда ломайте все…
Помолчав, он снова взял в руки ложку и, стукнув ею о стол, еще строже сказал:
— А пока я хозяин дому!
За столом сразу стало тихо. Дед Степан стукнул ложкой о край чашки. Это был знак семье приступать к еде. И только после этого, в порядке старшинства, все потянулись ложками к похлебке.
После обеда Демьян и Марья стали собираться в гости к Арине Лукинишне Валежниковой. Позвали с собой стариков.
Дед Степан сердито сказал:
— В прежние годы не шибко дружбу водил я с Филиппом Кузьмичом, а теперь и вовсе не к чему…
— Да ведь нет его, — несмело проговорила Марья. — К Арине Лукинишне идем.
— Не пойду, — отрезал дед Степан. — И Настасье не велю.
Марья вспылила:
— Ну и не ходите!
Повернулась к сыну:
— Идем, Павел, с нами.
— А я зачем пойду? — спросил удивленный Павлушка.
— Затем, варначьи твои шары, — закричала Марья, — чтобы прощения попросить за Филиппа Кузьмича. Какой день-то сегодня?
Павлушка смеялся:
— Ну, не-ет! Этого не будет! Если хочешь, маменька, я пойду… буду каяться… за то, что мы не расстреляли Филиппа Кузьмича.
— Разбойник! — закричала Марья, грозя сыну ухватом. — Мошенник! Прокляну безбожника!..
Бабка Настасья пробовала унять сноху:
— Что ты делаешь, Марья? К чужим людям идешь прощения просить, а родное дитя клянешь…
— Молчи, маменька! — кинулась Марья к бабке. — Молчи! Твой змееныш! Ты таким изладила его…
Хлопнула дверью Марья и убежала. Ушел за ней и Демьян. А Павлушка пошел через сенцы в горницу.
Дед Степан у порога одевался и собирался к скотине. Намекая на то, что Марья взята за Демьяна из богатого дома, он ворчал:
— Вот то-то и оно… Сколько волка не корми, а он все в лес глядит… К Арине Лукинишне пошла… Да… не куда-нибудь… к Арине Лукинишне…
Поворчал дед и ушел во двор.
Бабка Настасья до самой уборки коров просидела в кути. Сидела, думала. Не верила она в наступивший мир на деревне. Не верила в ласковые слова богатеев. Боялась, как бы не оплошали партизаны и не пошли бы на поводу у богачей.
Перебирала в памяти старые дороги и тропы, по которым испокон века шла жизнь мужиков в городах и в деревнях. Напрягая седую голову, старалась взглянуть на тот новый путь, о котором говорили и погибший Фома Лыков и недавно на митинге городской рабочий Капустин, — на этот путь звала теперь всех мужиков Советская власть.
Припомнила бабка Настасья те извилистые, политые потом и кровью тропы, по которым так же испокон века шли деревенские бабы, по которым прошла и она сама. Знала, что скоро смерть придет. Но не хотела думать о смерти. Думала о том, как найти тропу к бабьему счастью. Самой найти и деревенских баб по этой тропе повести. Видела нищету, которая пришла в деревню после войны и революции. Но крепче прежнего верила в поворот деревенской жизни к лучшему. Больших и хороших перемен ждала из города — от Советской власти. Но боялась за деревенских мужиков: проведут ли они эти перемены? Сумеют ли перевернуть деревенскую жизнь? Хорошо знала бабка Настасья своих деревенских мужиков. Еще лучше знала деревенских баб. Понимала, что когда деревня пойдет в крутой подъем за городом, тяжелым грузом повиснут бабы деревенские на ногах тех мужиков, которые вместе с городскими рабочими в новый путь потянутся.
Передумала все это бабка Настасья, сидя за прялкой, и твердо решила про себя: «Надо помочь мужикам».
Пока она сидела за прялкой, дед Степан возился на дворе около скота. Павлушка сидел в пустой горнице и переписывал протоколы ревкома.
Потом оделся и, как всегда, для сокращения пути пошел задами к Панфилу.
Не успел Павлушка миновать валежниковских гумен, как вдруг из-за бани выскочила одетая в шубу Маринка.
— Здравствуй, Павлуша! — тихо сказала она, подбегая к тропе и загораживая дорогу.
Павлушка остановился. Деловито ответил:
— Здравствуй, Марина Филипповна!
Маринка сделала шаг назад.
— Чего ты важничаешь? Что… разбогател, что ли, в партизанах-то?
Глаза Маринки метали искры, а голос лукаво играл:
— Почему не хочешь встречаться? Может, и разговаривать не желаешь с деревенщиной?
Павлушка покраснел. С пересохших губ сорвалось:
— Почему же?.. Я ничего… Дела мешали…
Маринка подскочила к нему вплотную. Схватила за руки и, заглядывая в глаза, заговорила задорно:
— Лешак!.. Сколько не видались-то… Подумай-ка!
Павлушка, не отнимая рук, конфузливо протянул:
— Конечно… Не видались давно — это верно…
Маринка обдавала горячим дыханием, глазами ловила его взгляд и тараторила:
— Ну, что ты, Павлуша! Чего ты… Расцелуемся, что ли, на радостях-то?..
Павлушка вырвал свои руки из рук Маринки, отступил на шаг и, глядя на нее в упор, ответил:
— Брось, Марина Филипповна! Ни к чему это все… не пара мы.
Побелела Маринка. Упавшим голосом с трудом выговорила:
— А раньше я тебе пара была?
— Мало ли чего было, — сказал Павлушка, оправляясь от неловкости. — Было да сплыло…
Оправилась и Маринка. Подняла голову и бросила злобно в лицо Павлушке:
— Ты что это важничаешь, Пашка?.. Кто ты такой?
— Я партизан, Марина Филипповна.
— Ну, так что из этого?
— А вот и то, Марина Филипповна… Я Советскую власть завоевывал… А твой папаша тут без нас контру разводил…
— Моего отца не трожь, Пашка! — почти крикнула Маринка.
— Нет, трону! — твердо сказал Павлушка. — Потому — кулак он! Колчаковский прихвостень и буржуйский прихлебатель!..
Бледное лицо Маринки вдруг покрылось густым румянцем. Она смерила Павлушку глазами, налитыми жгучей злобой, и прошипела:
— Подожди… попомнишь ты меня!..
Засунула руки в рукава шубы. Повернулась и бегом кинулась к дворам.
Павлушка облегченно вздохнул. Почувствовал, что с плеч свалилась гора. В этот день вечером он несколько раз пробегал мимо Афониной избенки и мимо тех дворов, в которых бывала Параська у подруг. Хотел встретиться с ней, наедине высказать ей все, что передумал за полтора года разлуки. Но встретиться не удалось.
