Давно примечала Параська, что Павлушка ищет встречи с ней. Но пряталась и избегала его. Вспоминала прежнее золотое времечко, когда они с двоюродной сестренкой, с Секлешей Пупковой, — обе бедные и бесприданные, счастьем своим девичьим захлебывались; после посиделок да гулянок с самыми красивыми парнями деревни — с Андрейкой Рябцовым и с Павлушкой Ширяевым — хороводились. Секлеша удержала счастье в своих руках. Готовилась она с Андрейкой свадьбу сыграть на Красную горку. А свое счастье Параська не смогла удержать и теперь не хотела попусту путаться с парнем. Хранила Параська гордость в сердце своем. Ненавидела разлучницу свою Маринку Валежникову. Но помнила разговоры с бабкой Павлушкиной, которую пуще матери родной почитала. Помнила бабкины слова утешные:
«Нет, касатка, я лучше знаю внука… Любит он тебя… Любит!.. Чует мое сердце: рано ли, поздно ли, а вернется он к тебе…»
Не знала еще Параська, как самой себе помочь. Но глядя на перемены деревенские да на кипучую работу партизан, с надеждой повторяла в уме: «Теперь все может быть… Все может быть…»
Больше половины деревенских дворов были вконец разорены. За зиму во многих семьях весь хлеб приели, всю скотину и птицу прирезали, хлева и изгороди вместо дров сожгли. И обносилась деревня начисто. Шестой год не получали белокудринцы товаров из города. Бабы обшивали теперь свои семьи старыми холщовыми мешками да дерюгами.
Надрывались коммунисты в работе, часто собирались они вместе с партизанами на совещания либо к Панфилу, либо к Маркелу, подолгу спорили и обсуждали мирские дела, строили планы новой жизни, искали выхода из нужды и из разрухи. И с нетерпением ждали советов и помощи из волости и из города.
Приближалась весна. Распутица, половодье всегда на долгий срок отрезали Белокудрино от всего мира. Дорог был теперь каждый день, каждый час. Собрались еще раз коммунисты и партизаны на совещание и решили отправить Панфила в волость, а Павлушку Ширяева — в поселок Новоявленский, чтобы разузнали они, как с нуждой бороться и как перестраивать свою жизнь. Насторожились белокудринцы, поджидая посланцев с новостями.
Когда вернулся Павлушка из Новоявленского, по деревне слух пошел о какой-то коммуне, которую устроили у себя новоявленские новоселы.
А вернувшийся из волости Панфил словно воды в рот набрал. И жена его — Домна — будто ни о каких новостях не слыхала. На расспросы баб одно твердила про своего мужа:
— Насупился, как идол… Молчит… слова не выдавишь…
А коммунисты и беспартийные партизаны опять собрались на этот раз у Маркела в кузнице и о чем-то долго совещались.
В воскресенье был созван митинг, на котором Панфил объявил:
— Вот, товарищи, какое дело-то… Собрали мы вас для общего решения… Надо нам, товарищи, обсудить, как разоренным мужикам помочь. Ячейка РКП и ревком так располагают: надо бы нам на старую линию выходить… как было при первой Советской власти… при Фоме Ефимыче. И должны мы богатым мужикам маленькое утеснение сделать. Нельзя же, товарищи, разоренным мужикам с голоду дохнуть… Дети малые голодают!.. Опять же и поля надо обсеменить… Значит, ревком и ячейка предлагают вот что: те мужики, которые в полном достатке живут, должны дать по коню и по корове… и предоставить в те дворы, в которых голод… И семена таким же манером — взять и раздать. Конечно, и на прокорм чтобы было… Если собрание согласно, значит, зажиточные дворы должны завтра же выполнить постановление общего митинга Советской власти. А если не согласны… все равно силой возьмем…
Панфил затянулся из трубки и добавил:
— Теперь можете высказываться… которые желают…
Но высказываться никто не хотел. Мужики дымили трубками и молчали.
Наконец Сеня Семиколенный крикнул из угла:
— Чего тут высказываться-то, Якуня-Ваня!.. Все правильно обсказал Панфил Герасимыч… И мы вполне согласны.
— Знамо дело, согласны!
— Согласны! — отозвались другие из бедняков.
Панфил еще раз спросил:
— Все согласны или не все?
Собравшиеся дружно ответили:
— Все согласны!
— Все-е-е!..
Богатые мужики и старики растерянно обводили глазами кричавших. Но молчали.
Панфил громко сказал:
— Значит, дело это можно считать поконченным. Завтра с утра ревком объявит обложение богатых дворов скотом и зерном… Митинг объявляю закрытым!
В этот же вечер ревком сделал раскладку. А в понедельник с утра вооруженные партизаны и милиционеры начали обходить дворы богачей, собирать скот и сгонять его во двор Панфила; туда же велели богачам возить и сдавать зерно.
Богатеи внешне покорно отдавали скот и зерно, но втихомолку роптали. Жены их пробовали было шуметь, но их скоро утихомирили.
Когда повели со двора Валежникова коня и корову, Арин Лукинишна выскочила на улицу и завыла:
— Гра-би-те-ли-и-и!.. Мо-шен-ни-ки-и-и!..
Партизаны мигом окружили ее с угрожающим криком:
— Это мы-то грабители?
— Ах ты, стерва толстомясая…
— Взять ее!
Взглянула Арина Лукинишна на злобные лица бородатых партизан, на их винтовки и пала на колени:
— Простите, мужики! — завыла она уже другим голосом. — Не губите, товарищи!.. Христом богом прошу…
Постращали партизаны Арину Лукинишну, а больше стыдили ее за жадность:
— У вас десятилетние скирды стоят необмолоченные, а люди с голоду дохнут!
— Стыда у вас, у богатых, нету!
— Обедняешь ты, что ли, отдав одного коня и одну корову?
Поднявшись на ноги, Арина Лукинишна всхлипывала, сморкалась в фартук и причитала:
— Христа ради… не срамите… освободите… товарищи…
Партизаны ругались:
— Тьфу, язвом бы те язвило!
— Жадность обуяла?
— Тьфу! — плевались они и понемногу отходили от Арины Лукинишны.
Ребятишки быстро разнесли по деревне слух, что партизаны хотели арестовать Старостину жену. После того богатеи начали уже удерживать своих воющих баб:
— Не шумите вы, ради Христа!
— Арестуют еще из-за вас…
— В тюрьме насидишься…
А партизаны ходили от двора к двору, собирали скот и верно. Потом два дня распределяли собранное между дворами бедняков.
В конце недели приехал из города выпущенный из тюрьмы Филипп Кузьмич Валежников. Приехал не один, привез с собой работника.
Вскоре после того вернулись в деревню и молодые ребята, бывшие в колчаковской армии.
По деревне опять тревожные разговоры пошли.
Со слов вернувшихся парней бабы рассказывали, что в России большевики сгоняют народ в коммуны и грабят какой-то разверсткой.
А белокудринские партизаны расхваливали жизнь в новоявленской коммуне и подговаривали мужиков на организацию своей коммуны в Белокудрине.
На шестой неделе великого поста приехал в Белокудрино рабочий Капустин. Он созвал всю деревню на митинг, чуть не весь день рассказывал мужикам о войне, о голоде и о болезнях, в которых мучилась вся республика. Опять разжалобил белокудринцев. Многие плакали, слушая его речи. В конце митинга сообщил Капустин, что приехал он разверстку собирать, и объяснил, в чем заключается эта разверстка.
Только одни сутки побыл он в Белокудрине: помог ревкому разверстать между дворами сдачу скота, масла и яиц и утром, чуть свет, поскакал дальше.
Не велика оказалась разверстка. Со всей деревни требовалось собрать: двадцать голов рогатого скота, пять пудов коровьего масла и две тысячи яиц.
А богачи все-таки ворчали:
— Почему мы должны своим добром за других расплачиваться?
— С кого же брать? — спрашивали их разоренные мужики.
— Со всех поровну надо брать, — отвечали богатеи.
— А ежели у нас нет ничего?
— А мы чем виноваты, что у вас нет ничего?
Спорили мужики. Ругались между собой. Неприметно опять разделились на два лагеря.
Но разверстку все-таки выполнили и по санному пути отвезли в волость.
Зима в этот год в урмане затянулась. Весна была поздняя и дружная.
Не успели мужики покончить мирские дела, как запылало над урманом жаркое весеннее солнце и погнало снег с полей.
Как-то вдруг посинела и вздулась речонка. Почернел урман. Зашумели весенние воды. Тихо и неприметно прошла в Белокудрине пасха. На Фоминой неделе еще раз собрались белокудринцы на общий митинг. Избрали нового пастуха — Ерему-горбача. Тут же постановили: вспахать и засеять миром поля вдовых солдаток и жен погибших партизан. А в конце этой же недели, когда прошел ледоход на реке, потянулись мужики на телегах с сохами и с зерном к пашням; ребятишки верхами туда же волоком тащили опрокинутые бороны.
Споро работали в эту весну мужики на своих полях. Дружно вспахали, засеяли и заборонили вдовьи полосы. Но тревожно посматривали на пылающее небо. Давно уже спала полая вода, брызгал урман смоляной и душистой слезой, зеленели и цвели луга и поля, а в воздухе стояла сушь и на небе не было ни облачка. Хорошие и дружные всходы стали хиреть.
