Маркаров смастерил и прибил над своей койкой полку с книгами и развесил фотографии. К постоянным спутникам прибавился Тур Хейердал.
Зина повеселела и почувствовала себя увереннее: аккуратист Шестаков обещал ей поддержку. Попробовал бы теперь кто-нибудь войти в подъезд, не поелозив подошвами по железному скребку, по проволочной сетке перед дверью! Когда Садырин однажды небрежно заправил койку, в Шестакове пробудился отделенный командир, и он зычно скомандовал;
— Отставить!!!
Тут же возле койки Шестаков собрал накоротке жильцов квартиры.
— Вводим армейский порядок. Как в образцовой казарме. Убирать самим. Кто не умеет — покажу.
Совершенно неожиданно для Зины в ее нелегких обязанностях оказалось и нечто притягательное.
И думать не думала, что парни станут доверять ей свои секреты, посвящать в сердечные дела, что у какого-то выпивохи она станет казначейшей, другому с удовольствием выстирает рубашку.
Монтажник Глухарев потребовал у нее ответа — жениться ему или не жениться на румянощекой, чернявой хохотушке, заправщице бензоколонки. Но как с ней спать, если даже на танцплощадке от нее пахнет бензином?
Никогда Зине не приходилось так близко соприкасаться с личной жизнью молодых людей. Вчера к ней явился бетонщик Тагильцев и шутками-прибаутками выклянчил пятнадцать рублей. А утром она узнала, что он рассчитался и смылся со стройки, — недорого же продал свою совесть...
В иных случаях она советовалась с Галимзяном, но и вдвоем не всегда удавалось разгадать причудливые жизненные ребусы. В ее бригаде маляров за рабочую неделю накапливалось меньше новостей, чем в общежитии между двумя уборками.
Иногда Зине приходилось подменять уборщицу в женском общежитии, в соседнем подъезде.
В поздний предзимний вечер Зину вызвали в женское общежитие. Слободян приехал в сопровождении трех девчат. Подружки добрались из Богучан, замученные длинной дорогой. Вместо трехсот километров прокружили тысячи полторы — по Ангаре раньше времени пошла шуга. Подружки столько слышали про Усть-Илимск, им не терпелось побывать там. Ведь у них, в Богучанах, тоже будут строить гидростанцию.
Однако мест в общежитиях нет.
— Отказать-то я им отказал. Но куда я пошлю девчат на ночь глядя? — огорченно развел руками Слободян. — В большом городе, в крайнем случае, можно переночевать на вокзале, на аэродроме, найти место в общежитии при гостинице. А в Усть-Илимске? Деваться некуда. Обзвонил комендантов: кто из жиличек в отпуску? Пристроим пока на койках, которые сегодня пустуют. Утро вечера умнее. Выгонять ночью девчат на улицу... И пьяный может обидеть, и нахальник может дать волю рукам, и «условник» из колонии...
Нашли три временно пустующие койки. Зина выдала чистое белье.
Слободян прошелся по комнатам женского общежития, обрывая фотографии и рекламные картинки, на которых изображены длинноволосые киноартисты, модные певцы, и удалился с сознанием исполненного долга.
Подружки из Богучан с месяц покочевали по койкам отпускниц, но к Новому году Слободян выделил им комнату в новом доме.
В следующее свое дежурство в женском общежитии Зина, подметая комнату, нашла под столом оброненный листок; оказалось — письмо. Пустой конверт с уже надписанным адресом лежал на столе.
«Здравствуй, мама! Твое письмо получила. Больше писем в таком духе не пиши. Отвечать не буду. Я веду себя хорошо. Не балуюсь. Мою руки перед едой. Когда перехожу улицу, смотрю налево, потом направо. Не играю со спичками. Не пью сырой воды. Хожу только на детские фильмы. Тамара».
Положить это жестокое, хамское письмо на стол или оставить на полу? Поговорить с Тамарой или промолчать? Написать матери, что Тамара пристрастилась к вину, грубо ругается? Отправить матери письмо анонимно или подписаться? Выбросить Тамарино письмо в надежде, что она забудет о нем? А если пропажа вызовет скандал? Еще больше обострятся отношения между Тамарой и соседками по комнате. Кого-то из них Тамара обязательно обвинит.
Зина нерешительно сунула письмо в карман халата — пусть Галимзян прочтет. Вечером они решили: письмо следует вернуть. При этом Зина постарается убедить Тамару написать матери другое письмо.
В ответ на увещевания Тамара подбоченилась и, наступая на Зину, нагловато подталкивая ее к двери выпяченной грудью, отбивала под частушку:
А ты, давай, давай, давай,
Газеточки почитывай,
А ты давай, давай, давай,
Меня перевоспитывай!
Тамара заклеила конверт, а Зина даже всплакнула от обиды.
«Надо поговорить с Тамарой по душам», — не хотела отступать Зина и через несколько дней затеяла разговор о своем детстве.
У Зины детство, наверно, было потруднее, чем Тамарино. Одежонка хуже приютской — шубейка-маломерка, коленок не закрывала, выношенная, на рыбьем меху, чулочки бумажные, незаштопанные. Шарф из дерюги, да еще короткий. Валенки драные, не подшиты. Рукавичек нет и в помине... Зина с детства была уверена, что зимы у них на Смоленщине страшные.
А спустя годы приехала в родные места, и тамошняя зима показалась ей сиротской — то ли потому, что Зина была тепло одета, то ли каприз календаря, то ли после строительства дороги Абакан — Тайшет она иначе воспринимала показания ртутного столбика.
На Смоленщине еще не всю колхозную землю успели разминировать, пахали на тощих коровенках, жили впроголодь, всю крапиву вокруг дома оборвали, объели, варили суп из нее, выгребали из-под снега мелкие прошлогодние картошины, очищали их, мешали со жмыхом и пекли лепешки. Их называли тошнотики; поешь, а минут через двадцать тебя стошнит.
Зина всколыхнула в своей душе столько тяжелого, горького, отравившего детство, что ей стало жаль себя, она заново пережила давно минувшие невзгоды и лишения...
— Да убирайся ты... — Тамара выдержала негодующую паузу, — подальше. Со своей крапивой, с тошнотиками и с драными чулками. А то меня стошнит, и не через двадцать минут, а сейчас. И ты за мной подтирать будешь...
Тамара плохо влияла и на своего очередного приятеля Садырина. Недавно он решил нанести ей ночной визит. Но спускаться с четвертого этажа, переругиваться с вахтершей женского общежития, подниматься вновь на второй этаж Садырин посчитал для себя утомительным.
Он решил сократить маршрут. Спустился к знакомым ребятам в квартиру второго этажа. Оттуда можно перепрыгнуть — решетки двух балконов в метре одна от другой. Весь выходной день Садырина был настоян на самогоне. Он уже коснулся ногой соседнего балкона, но оступился и сверзился вниз. Хорошо еще, угодил в высокую кучу чернозема, завезенного накануне для сквера. Он лишь свихнул ногу, а то могли бы потребоваться костыли.
Дошло до того, что однажды Тамара вышла совсем голая на балкон второго этажа. Она сделала это, заключив идиотское пари в хмельной компании. Спросила у прохожего «который час?» и вежливо поблагодарила его, окаменевшего после того, как он поднял голову.
Соседки по комнате потребовали ее выселения. Но выяснилось — за хулиганство выселяют только по решению суда и не раньше чем через месяц.
Лишь прогульщики с санкции прокурора выселяются из общежития без промедления. А Тамара, как плохо ни работала, являлась на работу каждый день.
Зина жалела Тамару — у нее будет судимость, вышлют в административном порядке, и девка пойдет ко дну. Соседки посовещались, собрали деньги на билет в Ростов-на-Дону и заставили Тамару уехать. Ее проводили до самого трапа — боялись, как бы в последнюю минуту она не сбежала с аэродрома.
— Не сработала наша академия педагогических наук, — подвел итог всей этой истории Галимзян. — Мы, Зина, спутали воспитание с перевоспитанием. Что значит перевоспитать? Значит, преодолеть те плохие влияния, которые уже коснулись девчонки...
А через несколько дней Зина протянула Галимзяну почтовый перевод на пятнадцать рублей и сказала, смеясь:
— Еще раз сплоховала наша с тобой академия педагогических наук. Зря тогда обвиноватили Тагильцева.
Зина не так огорчилась тогда обману, как сейчас обрадовалась почтовому переводу, и дело тут не в деньгах.
В характере Зины больше радоваться хорошему в людях, чем огорчаться их плохими поступками.
В комнату вошел паренек с гитарой.
— Ну, что у тебя? — спросил Чернега.
Он сидел за столом и прихлебывал горячий чай, обжигая губы о края алюминиевой кружки.
— Да вот, разладилась...
Пока Чернега сосредоточенно настраивал гитару, паренек ворчал:
— Ну что им стоит, радиовещателям! Хоть бы раз в день давали настройку для музыкального инвентаря. Например, вечером, после сводки погоды. Все равно погоду угадать не умеют. После дождичка в четверг...
Чернега настроил гитару, взял несколько сочных аккордов, пропел куплет песни «Палаточный городок», и парень торопливо ушел, не поблагодарив настройщика.
Звуки гитары донеслись в соседнюю комнату общежития и напомнили Кириченкову о том, что у него под койкой, рядом с объемистым чемоданом, запертым на два замка, стоит баян. Выиграл Кириченков баян по билету какой-то вещевой лотереи еще к Первомаю, но ни разу из футляра не доставал. «Лучше бы тебе арифмометр выиграть или счетную машину», — сказал тогда Маркаров.
