Пусть Семен Семилетов в своей долгополой рясе поднимается по ступенькам крыльца, пусть переступает порог книгинского дома. Пусть встретится с глазу на глаз с Иваном… И как толькоСемен оказался в большой комнате, именуемой архитектурной мастерской, там произошло нечто совершенно необычайное, и если бы мы не были очевидцами, а стали бы рассказывать с чужих слов, то нас и не слушали бы, и посчитали бы за шутников.
Дело в том, что как только Семен отворил дверь и посмотрел на Ивана, стоявшего у чертёжной доски, школьные друзья сразу же подошли друг к другу, и на лицах у них расцвела улыбки. Протянули руки, молча поздоровались и, блеснув глазами, вдруг начали бороться. Иван прижал к себе Семена и сказал:
— Семен! Вот, оказывается, и сбылись твои слова! Только сними свою одежину… В ней не удобно!
Семен послушно сбросил рясу, подрясник, cнял с шеи серебряную цепь. Оставшись в чистенькой белой рубашке, он потуже подтянул поясок и точно влип в Ивана. Иван жадно скрестил cвои жилистые руки на худой пояснице Семена, подмигнул перепуганной Настеньке и сказал:
— На выжимки?
— Только на выжимки! — ответил Семен, по сапывая.
— По нашим школьным правилам? — горя чась, опросил Иван.
— Других не знаю!
— А не забыл, Семен?
— Признаться, давненько я не боролся Ваня…
— Ну, присели!
И поединок начался. И хотя длился он минуты четыре-пять, не больше, но оба противника боролись азартно и успели не только запыхаться, но и нагреть чубы. На первой минуте силы были равные. То приседая, то топчась, как петухи, по комнате, противники свалили, зацепив ногами, штук шесть стульев. После того, как покачнулся и чуть было не упал стол, Иван, пружиня ноги и приседая, сумел так сильно обнять своего дружка и так прижать к себе, что Семен сперва вытянулся, а потом, падая назад и коромыслом выгибая тонкую спину, начал, бедняга, стонать. Но сдаваться еще не думал. Когда же его поясница заныла и под сильными, как тиски, руками Ивана готова была переломиться, Семен, обливаясь потом, попросил пощады… Во время борьбы лежавшая на стуле серебряная цепь с крестом упала на пол.
— Ваня! — сказал, задыхаясь, Семен. — Отпусти… чего доброго, напополам переломишь! Пусти!
Иван разжал руки и, вытирая рукавом мокрый лоб, сказал:
— Что-то, ты, Семен, стал таким квелым? Или все силенки богу отдал? Помню, в школе был упруг, как пружина, так что согнуть тебя было не так-то просто.
— Нет упражнений, — ответил Семен грустно.
Для выяснения в этой несколько необычной встрече весьма важного психологического момента необходимо привести краткое высказывание Настеньки. «Когда они обнялись и начали переворачивать стулья, я вдруг увидела, как не стало ни попа, ни архитектора, а явились какие-то деревенские забияки-драчуны, — говорила Настенька. — Ванюша так горячился, так старался, что земли под собой не чуял. И Семен не жалел сил, тоже натужился, только рядом с Ванюшей казался щуплым, маломощным… И между ними не было вражды. После, когда отдышались и сели к столу, вражда была, а когда сцепились — не было. Азарт был, и еще какой, а вражды — нет!.. Они перестали бороться, и Семен, виновато улыбаясь, начал поднимать стулья, а мой Ваня нагнулся, подобрал серебряную цепь с крестом, подержал ее в руках, потом повесил на шею Семену, даже похлопал его по плечу и сказал: «Вот, Семен, чего ты достиг… Какая красивая цепь! Ну, Семен, одевайся и давай потолкуем. Знаю, пришел не для того, чтобы силой помериться и вспомнить школярство, а для разговора…» Семен надел рясу. Они сели возле чертежного стола и начали беседовать..»
Настенька не покривила душой. За столом сидели не друзья, а враги. Иван хмурился, сбивчивую просьбу Семена слушал терпеливо. То улыбался, когда Семен заговорил о Василии Блаженном и о красоте, которую должна придать церковь новым Журавлям, то бледнел и нервно рисовал карандашом… Не дождавшись, когда Семен кончит, кашлянул и с хрипотой в голосе спросил:
— Все?
— В общих чертах, конечно, — ответил Семен, платком вытирая бледное лицо. — Деньги дает епархия, лично архиепископ обещал.
— Обещал? И ты это всерьез? — Иван нарисовал круг и сердито перечеркнул его крест-накрест. — Не могу понять… В голове моей не вмещается! Или ты пришел, чтобы позлить меня, или явился ради смеха… Но поверь, Семен, мне не смешно!
— Просьба искренняя, от души идущая, — убеждал Семен. — И продиктована она великой миссией православной церкви, и я, как священник…
— Погоди! — перебил Иван. — К чему эти выспренние слова? Миссия! Никакой твоей миссии в Журавлях нет. — У Ивана сжимались на переносье брови, он покусывал нижнюю губу, у него покраснели мочки ушей. — Просто удивлен и не нахожу слов… Как бы это выразиться… То, что ты примкнул к церкви и надел не спецовку инженера и не халат врача, а рясу попа, есть дело твоей совести. Но когда ты так настойчиво хлопочешь о строительстве церкви в Журавлях и говоришь о какой-то тебе одному ведомой красоте села, ты становишься похожим на ребенка… Неужели все попы так наивны?
— В чем же усматриваешь мою наивность? — спросил Семен, держась за поясницу, которая побаливала, и не глядя на Ивана. — Поясни…
— Хотя бы в том, Семен, что ты, мой сверстник, которого, как и меня, обучала грамоте советская школа, не можешь понять, что новые Журавли не нуждаются ни в церкви, ни в красоте, о которой ты печалишься. — Иван встал. — Взгляни на макет! Вот они, Журавли будущего! И красота их в удобстве жизни, в радости и счастье людей… Так что счастье журавлинцев не в церкви…
— Как же несчастны люди, которые усматривают счастье лишь на земле, — заговорил Семен, подходя к макету, — и глаза которых не видят 'все то духовное, что возвышает нас и облагораживает души наши…
— Из проповеди? — спросил Иван, улыбаясь. — Выходит, мы несчастны? Строим на земле и для себя новую жизнь — и несчастны? Вот какая глупость сидит у тебя в голове! Ведь ты же кривишь душой. Бог человеку не нужен, и ты знаешь это лучше меня…
— Неправда твоя, Иван. — Семен все так же держался рукой за нывшую поясницу. — Человеку без, бога не жить… Поглядел бы, сколько было молодежи в церкви на пасхальные праздники! О чем это говорит?
— Все о том же. — Иван зашагал по комнате. — Пасхальная всенощная. — зрелище диковинное, позабавнее спектакля. И как же не пойти и не посмотреть? Но я ручаюсь, никто из тех, кто в ту ночь слонялся возле церкви, не умеет перекрестить лба и не знает ни одной молитвы… Люди, даже те старушки, что всякий раз приходят к тебе на поклон, смотрят на попа, как на шута. Священник на селе — молодой или старый — фигура ненужная и смешная… Ты идешь по улице, а на тебя показывают пальцем и посмеиваются…
— Страшный ты человек, Иван! — крикнул Семен, крестясь и отходя к дверям. — Отступаюсь, как от нечистого, и предаю анафеме!
— Вот это другой разговор! С этого и надо было начинать.
Слова Ивана остались без ответа. Крестясь и пятясь назад, Семен спиной приоткрыл дверь и хотел уйти…
— Нет, нет, Семен, погоди! — Иван взял школьного друга за мелко дрожавшую руку. — Зачем же обижаться? Давай посидим, поговорим… Сколько лет не видались!
Иван усадил Семена, бледного и злого, к столу, сам сел рядом. Положил коробку «Казбека», спички. Семен отрицательно покачал головой.
— Не куришь? — спросил Иван. — Это хорошо… Послушай, Семен, зря ты на меня так обиделся… Ведь мы с тобой представители молодого поколения, и давай спокойно поговорим… Уйти — это самое легкое. А ты скажи мне, как своему бывшему другу, неужели ты, такой молодой, веруешь в бога? Нет, не надо злиться… Видишь, Настенька ушла, она понимает, что у нас разговор личный, откровенный…
— Нам, Иван, говорить не о чем, — сухо сказал Семен. — И я раскаиваюсь, что пришел к тебе…
— Но ответить на вопрос можешь? — спросил Иван. — И мы расстанемся по-хорошему.
— Если это будет в моих силах.
— Вопрос у меня простой. — Иван взял папиросу, постучал мундштуком о коробку. — Марфушка Петракова — соседка Марии и Петра Нескоромных, ты их знаешь. Так вот, Марфуша носила к тебе крестить сынишку Нескоромных Николая. На ферме своим товаркам потом Марфуша рассказывала, как ты взял у нее ребенка и сказал: «Крестится раб божий Николай…» И когда ты потребовал, чтобы эти слова она повторила за тобой Марфушка рассердилась. «Какой же это, — думаю себе, — раб? Нет, — думаю, — рабом Колька Нескоромный не был и не будет…» Взяла ребеночка обратно и ушла… Так крестины и не состоялись. Было это, Семен?.. Молчишь? Значит, было… А когда ты венчал Ольгу Яценкову и Никиту Караганова и сказал: «Жена да убоится мужа своего…», — что ответила тебе Ольга? Забыл? Ах, какая у тебя, Семен, девичья память…
Семен посапывал и молчал. Сердце ныло, его давила тупая боли. Щеки, обрамленные бородкой, то белели, то краснели. Он понимал, что сделал глупую и непоправимую ошибку. Ему не нужно было не только бороться «на выжимки» с Иваном или начинать, как он теперь понимал, ненужный разговор о церкви, но даже и заходить в этот дом. И когда он, не слушая Ивана, думал об этом и ругал себя, по щекам на бороду вдруг покатились слезинки… Иван заметил душевное состояние школьного друга и встал. Вяло, с трудом поднялся и Семен. Молча пожал Ивану руку слабой рукой. Иван проводил гостя до калитки.
