В Володьке сохранилось много мальчишеского, он с радостью откликался на любое приключение. Они дождались, пока милиция ушла и погасли фонари.
Чудо лунной ночи совершалось над ними. Земля была смутной, а трава серебряной. Слышалось радио с вокзала, а по горке, которая выгибала свой горб уже почти на небе, выше самого высокого дерева, бесшумно бегали игрушечные троллейбусы с зелеными огоньками.
Воздух звучал дальним лаем собак, пением пластинок, свистками, вскриками гудков — и все-таки был безмолвен и торжествен. Римма и Барабанов притихли. Володька прижался щекой к ее ресницам.
Его наполняло смутное предчувствие счастья. Риммины туфли, густо усыпанные росой, сверкали под луной, как царицыны черевички.
— Я поеду с тобой в Горуши, — сказала вдруг Римма, обнимая его. — Мне все равно.
Но Володька попробовал еще отрезветь:
— А техникум? А твой диплом?
Римма грустно и вызывающе бросила:
— На все находится время. Только любовь все должна ждать и ждать?
(В слове «любовь» скрыта колдовская сила. Недаром ого произносят так редко. Но каждый раз оно ударяет прямо в цель.)
— Хорошо, — сказал Барабанов. — Не будем ждать. — Сердце его забилось смятенно и сильно.
От вокзала доносился вальс «Амурские волны»:
Или эти волны, или эти волны
Старой родины гонцы?
…В объятиях любимого, в его присутствии сердце охватывает спокойствие: это та пристань, куда дошел корабль. Ночь становится светоносной. Каждая травинка на земле и каждая струя воды поют свою песню.
— Тебе не нужно воротника лучшего, чем моя рука? — спросила Римма вспомнившимися ей стихами.
— Нет, — пробормотал благодарный Володька.
Когда они подошли к ее дому, река была так тиха, что дом лежал в ней целиком, со всеми своими огнями, занавесками в окнах, даже силуэтами людей на них.
— Вот видишь, я все-таки женился на тебе, — сказал Володька не без гордости. Римма молча подставила ему губы.
Туфли ее еще раз сверкнули в двойном свете фонаря и луны. Володька несколько секунд смотрел на асфальт, по которому только что простучали каблучки.
Да, прекрасно и важно в любви трогательное умиление жестом, случайной интонацией, складкой платья. Без этого нет чувства щедрости, которое хоть ненадолго, но преображает каждого влюбленного.
И все-таки это еще не совершенное счастье, не настоящая, истинно человеческая любовь! Люди, роднясь душой и телом, должны породниться и мыслью, самым драгоценным, что выковало и отточило в себе человечество. Лишь тогда, когда каждое душевное движение — и бесстрашие искателя, и радость социальных свершений, наслаждение знанием — все, все можно разделить с возлюбленным, он становится твоим настоящим соратником по жизни.
Такая любовь не ведет к уединению; наоборот, благодаря ей в недрах души рождаются силы, выходящие за пределы пола, и их отдают уже всему человечеству.
Научить любить, научить быть богатым и щедрым в любви, научить счастью — разве это тоже не одна из задач коммунизма?
Тамара и Барабанов поссорились так. Когда Синекаев переехал в Сердоболь, у него была короткая, но острая схватка с тогдашним главой города, председателем районного исполкома Петром Авксентьевичем Калабуховым.
Калабухов был похож на боксера или на быка: втянет голову в плечи, круглый череп в щетине, углы рта опущены; сцепит пальцы, положит их перед собой на стол — ждет.
Для Сердоболя он тоже был человеком пришлым, но в отличие от Синекаева — широко известным; приехал по настоянию Чардынина из области. Калабухов совершил полный круг: был районщиком, работал хорошо. Выдвинули в область на большой пост, за это время много ракушек налипло на бока. Вернувшись снова в район, оказался не только не лучшим работником, чем раньше, но гораздо худшим: видно, не уберегся от соблазна мягких кресел, сам не заметил, как встала стена между ним и действительностью.
— Был бюрократ, им и остался, — говорил о нем Синекаев. — Только вместо кресла пересел на переднее сиденье «газика». Раньше кричал в телефон: «Поднять! Накрутить!», а теперь это же самое без помощи трубки. А что изменилось? И за руку его не поймаешь: помилуйте, какой бюрократ?! В восемь утра уже на дорогах, за день колхозов пять отмахает. Возвращается затемно. Позвонят из области: нет, не сидит в своем кабинете Петр Авксентьевич!
Может быть, и в Сердоболь Калабухов выехал так мирно только потому, что в глубине души надеялся: «Ну, послал нас Чардынин по районам, а дальше что? Ни черта у него не выйдет. Мы не дурнее его были, однако земли не перевернули».
Провал Чардынина служил бы оправданием его, Калабухова, сытой жизни.
Калабухов в атмосфере трескучих фраз, слов, правильных и по существу и по форме, но совершенно оторванных от живой жизни района, похожих на нее, как тень похожа на предмет — не более! — чувствовал себя как рыба в воде. Вода эта была стоячая; свежий ток убил бы его. И он действительно испугался свежего тока, как смертельной опасности, и его противодействие Чардынину и обкому, по существу, было борьбой за жизнь. За ту единственную форму жизни, которую он принимал и понимал теперь, то есть за жизнь в стоячей воде.
— Э, — говорил он о Чардынине, обнадеживая сам себя, — к тому времени порточки, может, будут висеть на другом гвоздочке!
Однако вода, всколыхнутая не Чардыниным, а самой логикой вещей, шла уже мимо Калабухова, хотя он и загораживал ее двумя руками.
Когда со слезами пришла к нему колхозница, просила помочь спасти лен, новый сорт, который она испытывала, он ответил с издевкой:
— Что из твоего льна выйдет, еще неизвестно. И старые сорта не плохи, работать только надо.
У председателя колхоза Гвоздева перед носом вертел пальцем:
— Оставь эти штучки с дозировкой удобрений! Вози навоза побольше.
Итоги за год были таковы, что Сердобольский район леса для токов заготовил меньше всех, поросят разбазарил всех больше, а план мясопоставок вообще не выполнил.
Калабухова вызвали на бюро обкома. Он вошел мерным, спокойным шагом; многие невольно приподнялись ему навстречу. Былое обаяние имени продолжало действовать.
Чардынин, не касаясь острых углов, начал расспрашивать о людях района: доярках, свинарках, льноводах.
Но Калабухов никого не знал. За год ни одной в глаза не видел.
— Тем не менее поение в скотопомещении… — начал он, но кто-то из бюро не выдержал:
— Да хватит тебе «тем не менее»!
— Нам эти факты тоже известны, — обиделся Калабухов.
— Нам известно, что вам всегда все известно, — вздохнул Чардынин.
Что-то стыдное, касающееся каждого из сидящих, было в падении этого человека.
— Плохо, — сказал Чардынин, — совсем плохо. Но решения пока записывать не будем. Вернетесь, сами коммунистам расскажете, о чем мы с вами говорили.
Калабухов возвращался вместе с Синекаевым в одной машине. Всю дорогу он молчал. На пленуме райкома после доклада Синекаева, который, как и было договорено, сам не коснулся вопроса о Калабухове, тот продолжал отмалчиваться. Собралось в перерыве специальное бюро райкома, постановило: немедленно выступить. Но Калабухов и тогда не попросил слова; самолюбие не позволяло. Он сидел сосредоточенный и угрюмый.
Синекаев потянулся к нему через стол президиума, заговорил громким шепотом:
— Что ты делаешь? В оппозицию к обкому становишься, что ли?
Вопрос о поведении Калабухова было решено вынести на партийную конференцию.
Все это произошло так внезапно, что многие не уловили истинных причин, и собрание было явно не на стороне Синекаева.
Когда тот сказал: «По работе с товарищем Калабуховым у нас были самые нормальные отношения…», зал иронически выдохнул:
«Да-а?»
Синекаев вышел из-за трибуны. Он почувствовал, как по затылку пробежал холодок борьбы.
— Что «да»? Поднимитесь сюда и скажите. У меня личные счеты? В чем? Обвиняйте.
Зал молчал недоброжелательно.
— Тогда я расскажу сам. А если что не так, пусть меня товарищ Калабухов поправит.
И начал: как не раз предупреждал изменить стиль работы, почти просил выполнить решение обкома, отчитаться перед коммунистами. Если хотел подсиживать, разве выгодно было это говорить?
Зал отвечает:
— Нет.
— Было так, товарищ Калабухов?
— Было.
— Но вот опять прямое неподчинение бюро.
Голос с места:
— Греть за это!
— А мы это и сделали. Калабухов затормозил на два года продвижение в районе нового сорта льна, оставил нас без крытых токов. А другие за это же время на ноги встали! Целоваться нам с товарищем Калабуховым за такие дела или морду бить?
— Морду бить! — кричат.
— Вот мы это и делаем.
В общем абсолютным большинством оставили Калабухова только до ближайшей сессии, но с тем, чтоб впредь руководящей работы ему не поручать.
