В общем абсолютным большинством оставили Калабухова только до ближайшей сессии, но с тем, чтоб впредь руководящей работы ему не поручать.
И люди расходились с таким видом, что вот, мол, оказывается, ничего-то мы не знали и чуть не втяпались с ним в пакость.
Правда, у Синекаева создалось впечатление, что Калабухов последнее время вдруг захотел работать. Захотел — и уже не мог. То ли растерял по мягким креслам крупицы организаторского опыта, то ли и не было его вовсе. Так, плыл по жизни на бумажном кораблике. Иначе почему не попросился в колхоз, чтоб мужественно начать сызнова? Зачем пристроился на тихую должность по речному ведомству?
Синекаев качал головой. «Наверно, боялся, что уже с колхозом не справится. Безжалостно убедился: контакта с людьми у него нет».
И последнее, что сделал Калабухов незадолго до того, как его окончательно сняли, — поехал на райисполкомовской машине в Центросоюз, купил на складе мешок сахару и ящик масла. Запасся.
На областном активе Чардынин так говорил потом об этой истории:
— Да, это борьба идеологий, ее формы на сегодняшний день, и нечего тут замазывать: ах, мы недообъяснили, недоглядели. Наоборот, мы, обком, сами вызвали эту борьбу; вызвали ее тем, что круто повернули область по пути подъема хозяйства. А это значит — мы потревожили сложившийся покойный уклад жизни целого ряда лиц. Но если они могли годами жить и благоденствовать посреди развала и разорения области, так пострадавшей от войны, не значит ли, что наша борьба и является борьбой за благо народа против кучки перерожденцев, которые заботятся только о собственном брюхе? Ведь вся их неумелость, нежелание работать покоились только на развале; мол, все равно ничего сделать невозможно. Они находили в этом оправдание. А когда мы, партия, доказали, что все не только возможно, но обязательно, они стали сопротивляться, защищая свое насиженное место. Разве это не форма идеологической борьбы? И разве мы не должны быть беспощадны к ним?
После падения Калабухова Синекаев принялся прикидывать и придирчиво размышлять о людях аппарата: кого выбрать на освободившееся место?
— Нет, этот нет. Слишком он привык быть любимым помощником.
Неожиданно на ум пришел оставленный им в Горушах Барабанов. Он съездил в область, договорился. Ошеломленного Барабанова пригласили в обком.
— Ты знаешь, Томка, — говорил он вечером, разыскав ее, радостно возбужденный, — мне хотят поручить работу председателя районного исполкома в Сердоболе. Как думаешь, справлюсь?
Тамара была поражена не меньше, чем он. После женитьбы Барабанова они не виделись месяца два, но потом стали встречаться часто, всякий раз, как он приезжал в область. Иногда он звонил ей в радиокомитет, где Тамара теперь работала. И она в кабинете заведующего должна была вести обиняками разговор со своим наскучавшимся другом. У них выработался специальный веселый код.
— Пожалуйста, передайте Спартаку Сергеевичу, чтоб он постарался не отлучаться в среду, — важно басил Володька в трубку.
— Да, я видела на днях Спартака Сергеевича, — отзывалась Тамара, — он только что вернулся из командировки. Никуда не собирается.
Даже в письмах Барабанов стал ей писать: «Спартак Сергеевич тебя целует». Это было не целиком вымышленное лицо. Существовал еще в школе хлопец с таким именем, которое доставляло ему много страданий. Особенно когда товарищи дразнили: «Спартачил, Спартачок!» Он угрюмо пенял родителям: «Лучше бы Вакулой назвали. Или Потапом». Знакомясь, его часто разыгрывали, прибегая к самым немыслимым словосочетаниям.
Однажды в школе появился новичок. Спартак протянул руку и представился:
— Спартак.
Тот ответил:
— Октябрь.
Спартачок подозрительно оглядел его.
— А по отчеству?
Тот глубоко вздохнул.
— Исаевич. А тебя?
— Сергеевич.
— Ну и дураки же мальчишки были, — говорила Тамара. — Ведь хорошие, гордые имена. И Октябрина мне нравится, и Заря, и Майя. Лучше, чем сплошные Тани и Наташи. В загсе нынче даже так и спрашивают: «У вас кто родился, мальчик или Наташа?»
— Послушай, — сказала Тамара теперь. — Пойми меня правильно, Володька. Тебе надо отказаться.
— Как отказаться?! Ты думаешь, я провалю?
— Нет, просто рано еще все это. Ну что ты знаешь? Кто знает тебя? Где ты работал? Какое моральное право имеешь руководить целым районом? И неужели не понимаешь: все это затеяно именно потому, что Синекаев ждет от тебя полного послушания? Тебе поневоле придется стать покорным ему, чтобы удержаться.
— Что ты придумываешь, Томка, — расстроенно проговорил Барабанов. — И почему ты так судишь о Синекаеве? Ты же не знаешь его.
— А ты помнишь Юрочку Крупнова? — спросила с живостью она.
Тогда Барабанов озлился окончательно:
— Так вот ты с кем уже меня сравниваешь!
Был у них в школе Юра, мальчик с простодушным детским лицом. На одном собрании девочки дружно проголосовали за него, он стал секретарем комсомольского комитета. Раза два выступил чистосердечно и горячо. И вот его стали «двигать». В институте он учился, получая повышенную стипендию. После окончания сразу сделался большим человеком. Он и сам был немного ошеломлен. То, чего он не умел, приходилось скрывать. Сознание неуместности — тяжелое бремя, и Юрочка принялся даже убеждать себя, что «там» знают лучше. Значит, он достоин. Он как раз то, что нужно. И когда возле него оказывались люди умнее, проницательнее, талантливее его, он уже смотрел на них с тревогой; рядом с ними он проигрывал. А он, сам не заметив как, привык к персональной машине, к неслышной поступи секретарши. Ко всему тому, что дается человеку, чтобы он мог лучше, продуктивнее работать ради общего блага, а ему, Юрочке, досталось даром, по ошибке. Одни вознаграждения, без той отдачи, которая полагается за это.
— Вот ты с кем меня сравниваешь! — горестно повторил Барабанов.
Напряжение этого разговора, то внутреннее недовольство, которое грызло их изнутри, разрешилось странно. Чувство поблизости, разъединенности не могло долго продолжаться: молодость ищет солидарности во что бы то ни стало. И они уже возле Тамариного дома, долго и сердито споря перед этим о правоте или неправоте Володиного решения, вдруг прижались друг к другу и поцеловались. Губы у обоих были теплые. Огромное чувство облегчения охватило их. Они даже не ощутили неловкости; просто доброта, в которой они так нуждались, взяла их за руки и привела друг к другу.
— Ах, если б ты тоже могла поехать! Если б ты была всегда со мной! — пробормотал Барабанов в страстном сожалении.
— И все-таки откажись, Володя, — в последний раз попросила Тамара, подняв к ному лицо.
Он ответил, обретая всю свою прежнюю резкость:
— Нет!
Перспектива новой жизни уже закружила и опьянила его. Ему не терпелось показать себя и испытать силы в Сердоболе.
С тех пор они встречались уже редко, разговаривали плохо, оба внутренне стыдясь этого.
Иногда он проезжал мимо; «ГАЗ» расшвыривал грязь или снег, и комья долетали до Тамары. Раза два он подвез ее.
Он бы с огромным наслаждением вообще возил ее по району, но не смел этого предложить. А ей казалось, что если не сейчас, то потом, со временем, привыкнувший к своему переднему сиденью в машине, как и к столу в райисполкоме, он повторит судьбу Калабухова и Юрочки. В общем Тамара была фанатичкой, хотя и фанатичкой добра.
Такая нетерпимость понемногу должна была уходить вместе с детством. Но Тамара всегда оставалась беспощадно честной: знать все до конца. Знать и действовать.
Впоследствии, заражаясь ее непреклонностью, Павел вместе с тем понимал многое глубже и шире и пытался уберечь ее от наивного пуританства, оборотной стороной которого может вдруг оказаться и чистейшая демагогия. Он понимал это очень хорошо и разъяснял ей терпеливо.
Но вначале она только раздражала его. Многие ее поступки казались ему вызывающими и неуместными. Это ведь она, Тамара, пристала однажды к пятерым грузчикам на товарной станции, которые со всего размаха швыряли на платформу кирпичи, и, жалкая, растрепанная, зазябшая в своем смешном вытертом пальтеце, осыпаемая вслед бранью, бросилась наперерез райкомовской машине, в которой сидел Павел. Окликнула его и остановила, раскинув руки в стороны. Ему стало на мгновение неловко перед шофером, но он вылез, молча выслушал ее, глядя поверх головы, подошел к платформе, усыпанной битым кирпичом — таким розовым, недавно пропеченным, почти поджаристым на вид и вот уже превращенным в осколки. Павел произнес несколько бездейственно начальственных фраз перед людьми, которые его худо слушали, и вдруг идиотизм всего происходящего словно ударил по голове. Ведь он только что видел Сбруянова, которому предназначался этот кирпич — этот лом! Павел вихрем вскочил в машину.
