Арина: Ты захотел. Ты очень захотел, и я пришла. Так будет всегда. Всю жизнь.
— Слышишь, Буран?
Он не сводит с меня умных собачьих глаз. В них тоска и грусть. Я потрепал его по холке. Опять оглядываюсь и хочу подняться к Арине навстречу, но она жестом останавливает меня. И опять все, как было: спящие вповалку люди, дрожащий чадный огонек гильзы, печальные глаза Бурана и сырой непроглядный сумрак подземелья. Перо валится из рук, гнетет усталость, сон давит на голову.
— Оставь, Буран, кому нужны твои слезы, — говорю я и разглядываю его огромные волчьи лапы. Он вытянул на них свою ушастую голову. Глаза, как сверла; кажется, они плывут. И вдруг он, перехватив мой взгляд, рванулся с места, лизнул мне шершавым языком щеку и по-волчьи завыл на все подземелье, запрокинув приоткрытую пасть.
— Фу! — со злостью крикнул я.
На полу задвигались спящие. С другого конца земли донесся до них волчий раздирающий грудь плач. Буран занял прежнее место. И опять его глаза ловят мои.
— Эх ты, собака, — сказал укоризненно я. — Что же ты не даешь людям покоя?
Он взвизгнул, подполз, прижимаясь к полу, ко мне и стал лизать мои сапоги.
Собачья привязанность. Собачья любовь. У меня переворачивается душа. Гляжу на него и не знаю, отчего мне нынче так тоскливо и грустно.
ОТ АВТОРА
Когда записки Метелина попали ко мне, я не мог не довести их до конца.
Дивизия Громова острым треугольным клином развивала наступление, в его острие, как в буре алмазная твердь, был полк Санина. Преодолев первые трудности, клин довольно легко входил в грунт обороны немцев. И вдруг — натолкнулся на пласт гранита, застопорился. Это рано или поздно, собственно, должно было произойти. Но сейчас, когда запал наступления еще не иссяк, когда кровь, разогретая встречным ветром, еще кипела, приостановка наступления означала бы срыв всех ранее намеченных планов. Неуязвимым оказалось село Никольское. Крыльями коршуна раскинулось оно по косогору, встало плотиной. Полк Санина уперся, как в каменную стену. Предпринимаемые одна за другой атаки не давали желаемых результатов. Как по цепочке, передается беспокойство штабов — батальона, полка, дивизии, армии, фронта, наконец Ставки. Туда и обратно летят объяснения и приказы. Неприметное прежде имя Санина упоминалось на всех частотах. Полк подкрепляли людьми и техникой. Но с той, немецкой, стороны делалось то же самое, плотина цементировалась, взять ее приступом, разрушить с ходу фактически стало невозможным. Ждать же случайной течи в плотине тоже было немыслимо, хотя последнее было бы для нас самым благоприятным. Санин, принимая на себя губительный огонь всех вышестоящих штабов, не сидел сложа руки, но не в его натуре было рисковать жизнью солдат, и он вел не штурм, сейчас бесполезный, а тщательное наблюдение с тем, чтобы найти нужную брешь, сделать рывок и с наименьшими потерями опрокинуть врага. Истекал пятый день, как застопорились колеса наступления. Санин в этих условиях был неугоден. Горячие головы считали преступным не отхватить руки, если дался палец; по-своему они были правы: очистить всю территорию, занятую немцами, в три месяца, а не в год, не в два и не в четыре, конечно было бы приятнее, но у войны есть свои законы, необходимое ей время, чтобы созреть и умереть; разумнее было бы при всех обстоятельствах не впускать врага так далеко в свой дом. Комиссар дивизии Калитин многое сделал, чтобы оградить Санина. Благодаря ему он уцелел на своей должности.
Метелин, докладывая данные разведки, побывал у Санина на командном пункте. Старик был хмур и нелюбезен. Складывалось не все так ладно, как хотел и предполагал он.
— Можешь ты понять,—обратился он к Метелину,— что я пекусь не о себе? Может быть, я в тысячу раз лучше понимаю, что значит для страны, для вкалывающего впроголодь до семи потов русского мужика и рабочего в тылу это наше наступление! Но легче ли станет тому же мужику, рабочему, стране в целом, если мой полк будет перемолот?
Тут же находились штабные командиры, комиссар полка. Метелин выслушал Санина до конца молча. Но не согласился с ним. Он был того же мнения, что и многие противники Санина: застрять на полпути преступно!
— Ну и что дальше? — едва сдерживался Санин.
— Детали, частности, благоразумие ваше верны. Но сейчас важно целое — наступление приостановлено. Я пришел предложить вам кое-что свое. Данные разведки за это.
Санин подавил в себе гнев, сразу почуял за словами Метелина что-то более тревожное для себя, чем все вместе взятые тревоги до этого. Он отдал бы всю, до последней капли крови, свою жизнь за жизнь этого рано повзрослевшего человека. Вот он перед ним — статен и смел. Смел сердцем, душою и мыслями. Сейчас он строг. Что-то выношено, выстрадано им в его груди. Левая бровь намертво изломана, едва приметно вздрагивает уголок сомкнутого рта. Лицо бледное, желтое, измучено бессонницей и усталостью. Сколько же у этого человека сил? В то же время в нем проглядывает что-то чрезвычайно юное, не тронутое ни жизнью, ни временем. Первым желанием Санина было, когда он услышал слова «пришел предложить свое», прогнать Метелина, не дослушав до конца, но момент был упущен. Санин сам не знал определенно, отчего вдруг остро защемило под ложечкой. План Метелина до крайности прост: все подготовить к броску, одной роте незаметно подойти к самой линии немецких окопов и залечь; он, Метелин, с группой из семи бойцов создаст видимость, что хочет перебежать на сторону немцев. Ворвавшись в окопы, завяжет бой; ему придет на помощь находящаяся в относительной близости рота, одновременно придет в движение весь полк. Санин смутно думал о подобной течи в плотине и теперь был потрясен ее отчетливой, обнаженной ясностью. Но он знал и другое — какой ценой за все это может заплатить Метелин.
— Вы предлагаете мелкую авантюру! — закричал Санин, сжал кулаки, почти вплотную подступил к Метелину, дрожа и зеленея. Никто его не видел таким.
— Назовите это, как вам будет угодно. Но сейчас все средства хороши, — возразил Метелин.
— Мальчишка!.. Вы свободны, старший лейтенант. Идите!
А вечером Санин пришел в бункер разведчиков. Метелин сидел у дальней стены в накинутой на плечи фуфайке, задумчивый, неподвижный. Санин отыскал его взглядом, сказал:
— Надо, сын мой. Надо!
Выдалась редкой красоты ночь. Месяцем высвечено небо, облита серебром безветренная снежная пустыня. Мороз лют и крепок, воздух прозрачен. Кругом, как на убранном корте, — рассыпь и собирай иголки: видно на километры; шаром покати — пусто и тихо. И только высокие звезды живут, перемигиваются. Все давно уже было готово. Между мотками колючей проволоки, рогатин и мин рота, закутанная в маскхалаты, доползла к намеченному рубежу. В Москве куранты пробили два часа. В теплых избах видят сон. Передовая тоже спит. Перемигиваются в небе звезды. Неужели и там, на этих высоких планетах, сейчас кто-то так же крадется неслышной поступью по снегу?.. И вдруг линию окопов разбудили выстрелы и взрывы. Как отбойные молотки, застучали пулеметы. Взламывают мостовую, рушат грунт. Как в пустой бочке, взорвались граната, вторая, третья... стелется черный дым. Никто ничего не поймет.
Немцы разбужены по тревоге. Ощетинились. Но это не у них. Это что-то у русских!.. И вдруг... Они мало еще верят этому. Отстреливаясь, к ним пробиваются семь солдат, бегут. Падают, опять бегут. Огонь по ним, как ливень. Двое скошены. Срезан, как колос, еще один. Уцелевшие взяты под перекрестный трассирующий огонь пулеметов.
Немцы открывают бешеную стрельбу по окопам русских. Хлопают и рвутся мины.
— Вир волен ин дойчланд геен. Шнель! Шнель!
Вир волен! — кричит не своим голосом Метелин.
За спиной грохот, стон, вой, пальба.
— Бросайте оружие! Оружие долой! — летит из репродуктора навстречу по-русски из немецких окопов.
— Оружие долой!
Метелин рывком сбрасывает с груди автомат, вскидывает руки вверх, ускоряет бег. Примеру его следуют остальные.
— Шнель! Шнель! — повторяет он, захлебываясь.
Но едва вскочив на бруствер, рвет из-за плеча второй
автомат. Иванов швыряет гранату. Третий, четвертый, пятый вступили в бой. Опять никто ничего не поймет. Как из снега, белым привидением поднялась в маскхалатах рота. Немцы видят, что это ловушка. Страх горячей лавой ползет в окопы. Крики. Стон. Выстрелы. Метелин льет свинцовую струю из автомата в самую гущу. Справа и слева от себя слышит нарастающее перекатное «Ура-а-а»... Полк ожил. Глаза стараются ничего не пропустить. В десяти метрах бьет из амбразуры по наступающим пулемет. И тут, почти в упор, Метелин не успел отшатнуться, в него из пистолета выстрелил долговязый с перекошенным лицом немец. В ответ Метелин прошил врага очередью и выронил автомат, схватился за грудь. Земля опрокинулась. Но он цепко держался на ногах. В стороне стучал пулемет. Из черной пасти земли вырывается слепящий огонь. Метелин чувствует, что сейчас сойдет с ума, если пулемет не замолчит. Выпрямился. Его старается загородить собою Иванов, оттеснить от немцев. Опять стучит пулемет. Не человек, титаническая сила двинулась к амбразуре. Шаг. Еще один... Три... Пять... Семь....
