Богосу праздновал победу. В черном сговоре англичане, американцы, французы и румыны залили кровью пламя Октябрьской социалистической революции в Правобережной Молдавии. Бессарабию заволокла черная тень ночи.
3
Он пришел в город, когда догорала вечерняя заря. Улицы заполняло непривычное множество людей, солдат в обнимку с женщинами. Свернул к пустынному берегу Днестра и в глухом переулке вдруг натолкнулся возле кустов на какую-то пару; в темноте его смачно обругали по-французски. Павел шутя ответил тоже по-французски:
— Сердитой Наталье — все люди канальи.
Отделившись от женщины, к нему подступил офицер.
Почти одновременно, как из-под земли, выросло еще двое военных. Павел сжал в кармане плаща рукоятку револьвера, окинул взглядом офицера и его партнеров и пожалел, что связался.
— Вы кто? — в упор вызывающе спросил офицер.
— Сегодня, мсье, можно быть свободным гражданином. И я отношусь к касте свободомыслящих. А мое имя вам ничего не скажет, если даже я назову его, — Павел Ткаченко.
— «Павел Ткаченко», — ломано повторил офицер ничего не значащее для него имя, не спуская глаз с правой руки незнакомца. Встретить в полуазиатском крае человека, владеющего в совершенстве французским языком, было приятно и в то же время настораживало: этот почти мальчишка (хотя сам офицер был не старше) позволил себе дерзость быть смелым с ним, что равносильно оскорблению. Штатский был в мягком кепи, плаще, брюки навыпуск, на ногах — узконосые башмаки. Глаза смотрят твердо и пристально.
— Андре, женщину нельзя ударить даже цветком, как сказал великий, а раз он это сказал, значит, выживший из ума мудрец. Но перед тобой ведь не женщина!— откровенно намекнул стоявший в двух шагах.
Из темноты заторопил женский голос:
— Андре, это становится скучно!
— Вы поступаете опрометчиво, мсье, — подхватил живо Павел, — женщина обязательно отомстит тому, кто ее заставляет ждать.
Француз козырнул и, осветив улыбкой красивое чернобровое лицо, бросил Павлу: «Андре Семар, честь имею» и направился к окликнувшей его даме. За ним последовали его приятели.
Павел еще мгновение стоял на месте; дело могло кончиться худо. Сколько раз он давал себе зарок быть осторожным! «А этот тип — славный парень, — долетел издали добродушный голос Андре, обращенный к приятелю. — Не иначе — большевик! Только у них сегодня сохранился еще холодный ум и горячее сердце. Здесь все большевики, черт их возьми!» Француз обратился к женщине, — слов нельзя было разобрать, — та что-то ответила. Офицеры захохотали. Женщина, видимо, ободренная смехом, громко отпустила крепкое соленое словцо, и Ткаченко понял, что она пьяна. С грустью подумал: «Как дико растрачивается жизнь», — и прибавил шагу. Вслед брызнул звон гитары, донеслась шуточная французская песенка: «Лиза, выйди за ворота! Выходи скорей, сестра...» Павел невольно улыбнулся. Ему определенно нравился этот француз-офицер. «Андре», — повторил он про себя его имя.
Небо, усеянное звездами, полыхало синью. Недвижно застыли в безветренной дремоте липы и акации. Из-за черных строений железнодорожного депо выполз месяц, облил призрачным светом крыши домов. Через улицы протянулись тени. Павел не знал, найдет ли кого в отчем доме, откуда, кажется, только вчера неоперившимся юнцом уехал в Петроград. С тех пор много воды унес Днестр в море. Полное неизъяснимого очарования милое детство! Он мечтал стать скульптором; вылепленные им из глины и воска фигурки вызывали у друзей и соседей неподдельный восторг и изумление. При воспоминании об этом на сердце у Павла потеплело. Украсить жизнь человека, научить его радоваться красоте — значит самого человека сделать красивым, а выше этого нет цели в жизни, — так думал он. Но суровый отец слышать ничего не хотел. Художник? Это еще что за блажь? Нет, сыну предназначалась другая участь. Беря Павла с собою в железнодорожное депо, сызмальства приохочивал его к мастеровому делу. И радовался, если парнишка делал успехи. Дружки отца, похлопывая по костлявым мальчишечьим плечам, уверенно прочили Пашку в мастера. А он — и не скульптор, и не мастер. Юристом вот стал; свободно, как родным — молдавским,— владеет русским, румынским, французским языками... Может с любым потягаться и в латыни.
Нетерпение подстегивало, заставляло, гулко и торопливо стучать сердце. Павел поймал себя на том, что несется чуть ли не бегом. Он с усилием заставил себя сбавить шаг. Но так и не смог унять дрожи, когда еще издали узнал полутораэтажный особняк юриста Ионеску с белым котельцовым фасадом и ажурным балконом, а за ним, в глубине заросшего бурьяном двора, скорее угадал, чем разглядел, накренившийся серый домишко с полуразрушенным дымоходом. Отец арендовал это убогое жилье у юриста. Когда они переехали сюда всей семьей, Павлу шел четвертый год. Здесь, в этом заросшем лебедой и подорожником дворе, в доме с земляным полом и покосившейся печной трубой, протекло его детство. Здесь Павел окончил городское реальное училище. Неуемное волнение сдавило горло. Живы ли мать, отец, старший брат Александр, сестры Мария, Елена? Брату и сестрам он обязан тем, что возмужал, получил образование: на их скудные заработки содержалась семья. Отец был прикован к постели: депо сделало его инвалидом.
Маленький кособокий домик в низко нахлобученной серой шапке черепичной крыши подслеповато смотрел на Павла двумя крохотными оконцами, мерцающими в ночи чернотою стекол. Павел провел ладонью по шершавой стене дома, прислонился к ней щекой и ощутил еще не ушедшее дневное тепло, жадно вдохнул знакомый горьковатый запах сухой глины. За плечами Павла почти год службы в Красной гвардии, год сражений и яростных схваток. Участие в рабочих и молодежных организациях Питера тоже требовало мужества и крепкой воли. И везде он умел держать себя в руках, а тут вдруг из глаз неудержимо хлынули слезы. Они непривычно щекочут лицо, солеными озерками скапливаются в уголках губ. Хорошо, что вокруг ни единого шороха, даже беспокойный город умолк, прислушиваясь к начиненной лихорадкой тишине.
Павел кое-как справился с волнением и костяшками согнутых пальцев постучал в деревянную дверь. Никто не отозвался на стук. Он слегка нажал плечом, и дверь глухо скрипнула, но не поддалась. Долго стояла непробудная тишина. Павел даже вздрогнул, когда, наконец, послышалось шлепанье босых ног по глиняному полу. Он сдавленным голосом воскликнул:
— Слава богу, нашлась хоть одна живая душа! Что это у вас за сонное царство?
— Кому и чего еще надо?
— Мама?! — Павел задохнулся. — Мама!
— Ой, боже ж ты мой, святая заступница, услыхала мои молитвы. Сыночек... — трясущиеся руки матери никак не могут нащупать засов.
Дверь натужно скрипнула, отползла в тень. Сухонькая, как былинка, женщина плача бросилась навстречу. Но тут же как вкопанная остановилась, горестно уронила протянутые руки; в диком испуге вглядывалась при лунном свете в высокого, хорошо одетого незнакомца; нет, это не ее Павел...
— Мама!
— Голубок, чего ж ты...
Подтянут и худощав, он казался выше, чем был на самом деле. Черные, коротко подстриженные волосы зачесаны на боковой пробор. Похоже, он делал все, чтобы выглядеть старше, однако молодости спрятать, как ни старалсяне удавалось: по-мальчишечьи топорщились уши, не спасали даже тщательно подстриженные маленькие усики над верхней губой. Только карие, не по-юношески проницательные, светившиеся умом глаза смотрели серьезно, не мигая. Был он, казалось, мягким по натуре; что-то не рабочее, слишком интеллигентное во внешности, осанке, в неторопливой манере говорить, слегка сегодя густые, как у девушки, дугой выгнутые брови.
С беспокойной тревогой всматривался в Павла отец: и его сын и не его; от фамилии в нем мало, не в деда и не в брата Александра удался. Двойственное чувство владело душой Ткаченко-старшего. К острой радости нет-нет да и примешивалась какая-то смутная, еще не осознанная горечь. «Мозолистого, огрубелого мало. Как тепличный цветок с бледными прожилками. Такой немного выдюжит. Художник — всегда растение нежное, с трещинкой», — думал он.
— Значит, говоришь, юрист. А как же лепку, совсем забросил? — не без разочарования уже в который раз переспрашивал хмуро. — Маленьким хоть коников лепил, а сейчас, поди, буржуев защищать будешь? У бедных-то на защиту денег нет. Хватало бы на хлеб — и то слава богу.
Павел, угадывая тайное недовольство отца, сказал:
— Сейчас мир, а не коников лепить надо.
Мать не сводила с Павла туманившихся слезою любящих глаз, про себя досадовала на отца: все бы ему ворчать. Ну чего придирается старый? Лучше и красивее ее сына на свете нет человека.
— Ох, что ж это я сижу! — спохватилась она. — Небось, оголодал в дороге, сынок. Я сейчас, — и принялась торопливо собирать на стол.
