ломотцой в зубах, живительной влаги?
Слух ловит хриплый голос Пахома:
— Айда сменять…
Андрей тяжело приподнимает голову, толкает Кораблева. Степан уже на ногах.
С каждой новой очередью все медленней продвигаются вперед люди. Перебитые магистральные шланги воздухопровода бездействуют, и в каменном мешке, наполненном испарениями пота, кисловатыми запахами угля и породы, все плотнее сгущается одуряющая духота.
Первым не выдерживает Ванюшка, не привыкший к шахтерской работе. Это происходит в десятом часу вечера, когда все ребята, казалось, теряют от бродившей по крови свинцовой тяжести способность соображать и врубаются в туннель больше по привычке, чем осознанно, но делают это молча, подчиняясь одному твердому желанию: удар за ударом — туда, где погиб Кузьма, любыми усилиями — вперед…
Ванюшка забормотал что-то в туннеле, вылез оттуда и сел возле входа, жадно хватая раскрытым ртом душный воздух. Потом отбросил в сторону топор.
— К чертовой матери, — удивительно спокойно говорит он, и все оглядываются, услышав эти первые за несколько часов матерные слова. — Пусть другие для меня могилу роют, сам я не буду, — повышает голос Ванюшка, заметив настороженные взгляды ребят. — Рой не рой — все равно без толку. Спасти — так и оттуда, с той стороны, докопаются.
Ребята молчат, понурив головы. Вступать в разговор с Ванюшкой никому не хочется. Может быть, он в чем-то и прав, но зачем же кричать? Отойди в сторону, ляг, если из сил выбился.
Андрей, лежавший у штабелька стоек, молча поднимается:
— Дай топор, — глухо говорит он Ванюшке. Тот с откровенной злостью кивает:
— Вон лежит… Геройство хочешь проявить? Валяй!
Андрей ничего не отвечает. Он молча берет топор и идет в туннель, где работают Пахом и по-азиатски низкорослый Рафик Мангазлеев.
Ванюшка так и не пошел в туннель, хотя до конца его смены оставалось не больше десяти минут. Вернулись Пахом и Рафик Мангазлеев, а Андрей остался там со своей сменой.
— Мал-мал слаба кишка, — сверкает раскосыми глазами Рафик на разлегшегося Ванюшку. Тот лежит молча, устало закрыв глаза.
Но когда через полчаса Пахом и Рафик встают на зов Андрея, тяжело поднимается и Ванюшка. Он рубит породу со злым остервенением и к концу смены совсем выдыхается. Когда место в туннеле занимает тройка Андрея, Ванюшка бессильно падает возле штабелька стоек и долго лежит неподвижно с закрытыми глазами, тяжело дыша.
— Слушай, Ваня, — придвигается к нему Пахом, оглянувшись на притулившегося с другого конца штабеля Рафика Мангазлеева. — Хлеба надо тебе?
Ванюшка отзывается не сразу. Но поняв, что разговор идет о хлебе, открывает глаза и с жадным любопытством поглядывает на Пахома.
— Есть у тебя?
— Немного припрятал, — с каким-то тоскливым сожалением говорит Пахом. — Мало, правда. Всем-то достанется по огрызку, а двоим…
— Где он? — остро смотрит Ванюшка.
Пахом перекатывается к груде камней, неотрывно смотрит на притихшего Рафика, а сам разрывает рукой породу. На миг кажется, что Рафик приоткрывает глаза, и Пахом испуганно замирает. Но нет, по-прежнему неподвижен Рафик, и Пахом прячет бумажный сверток в карман спецовки. Вскоре оба с Ванюшкой жадно жуют хлеб, не заметив, как приподнимается Рафик и несколько секунд с презрительной усмешкой смотрит на них.
— Оставь немного на завтра, — тихо говорит Ванюшка.
Пахом со вздохом завертывает остатки хлеба в бумагу и ползет к куче породы.
Тяжелое забытье сморило Рафика. Не слышит он, как минуты спустя тихо окликает Ванюшка заснувшего Пахома, а когда тот не отзывается, приподнимается на локте, подглядывая туда, где глухо позвякивают топорами и лопатами Андрей с товарищами.
Резко ударяют по чему-то металлическому в тоннеле. Рафик открывает глаза и привычно включает лампочку над каской. Свет вырывает из мрака воровато замершую у груды камней фигуру Ванюшки. Рука его с бумажным свертком метнулась за спину.
— Положи, балбес, — тихо произносит Рафик. — У кого крадешь? Плут у плута…
— Не твое дело, — кривится Ванюшка. — Сдыхать мне прикажешь вместе с вами? Сдыхайте вы, а я еще поживу…
Открывает глаза Пахом, секунды непонимающе смотрит на Ванюшку с бумажным свертком в руке.
— Ах ты, гад! — приподнимается он, с ненавистью глядя на Ванюшку. — С тобой, как с человеком, поделился. Жалко стало, думаю, не привык еще к шахте, трудно ему…
Низкорослый, щуплый Пахом кажется рядом с Ванюшкой мальчишкой. Но тяжелая бурильная штанга, ударившая в Ванюшкину руку с бумажным свертком, заставляет того резко вскрикнуть.
— Стой! — останавливает их Рафик. — Не трожь! Пусть бригадир разберется…
Выбежавшие из туннеля Андрей с Леней Кораблевым с трудом оттаскивают разъяренного Пахома от Ванюшки.
На смену, конечно, оба друга идти не смогли.
— Ладно, — машет рукой Андрей. — Перерыв сделаем. А с утра — снова начнем… Интересно, как там, на-гора, наши?
И каждый думает о тех, кого оставил там — под ярким солнечным светом, в такой будничной, но далекой теперь и милой сердцу жизни. Как они там себя чувствуют, уже встревоженные, конечно, сообщением о завале в шахте?..
Машины горноспасателей обгоняют Любашу еще в степи — сразу же за поселком. Визжащие крики сирены, тревожно разносящиеся окрест, бешеный бег горноспасательных автобусов, цепочка людей, стремящихся по степи напрямик к шахте — все это заставляет сжаться в недобром предчувствии сердце Любаши, и она, задыхаясь от быстрого бега, переходит на торопливый шаг.
«Господи, пронеси ты все это мимо! Пусть все будет хорошо, когда я приду к шахте… Сделай так, господи!» — беззвучно шепчет Любаша. Ей, в последнее время бывшей в каком-то равнодушном оцепенении в своей вере к богу, сейчас сердцем хочется, чтобы господь помог в надвигающейся беде. В какой-то момент стало даже обидно на себя, что реже стала вспоминать, стараясь угодить Андрею, всесильного господа бога. Вот и напоминает всевышний о себе этим завалом в шахте, который угрожает жизни любимого человека.
Боязнь навсегда потерять Андрея всколыхивает в Любаше все лучшие чувства к мужу, и она просит теперь всевышнего только об одном — избавить Андрея от опасности.
Огромное скопление народа на шахтном дворе, куда приходит наконец она, пугает Любашу.
«Неужели, господи, их нет в живых?» — пронзает сознание неожиданная мысль, и Любаша замирает, боясь идти дальше. Ей вдруг кажется, что толпа людей вот-вот расступится, давая проход санитарам в белых халатах, несущим тяжелые носилки с прикрытым простынями неподвижным человеком.
— Крепко замуровало, говорят, — слышит она тихий переговор рядом. — Ни воздуху, ни свету…
— Спасать-то ушли?
— Две машины бойцов приехало. Сразу же спустили их. И начальство все внизу…
— Где же — внизу? — вскидывается чей-то третий насмешливый голос: — Вон идет сам парторг и из маркшейдерского Копылова…
И Любаша видит Веру. Та идет с Сойченко сквозь толпу, неузнаваемая в шахтерской куртке, грубых штанах и резиновых сапогах.
— Там, где недавно
