вода прорвалась, — доносится приглушенный голос Веры. — Но завал там — невероятное явление! На протяжении двадцати с лишним метров там стоит сдвоенное крепление… Как же так?
Вера перехватывает беспокойный взгляд Любаши, когда идет рядом, и что-то говорит Сойченко. Тот вскидывает глаза, пристально смотрит на Любашу и, отодвинув замешкавшегося мужчину, протягивает ей руку.
— Тревожитесь? — мягко спрашивает он. — Ничего, сейчас уже скоро. Целая армия там работает.
— Живы… они? — пересилив смущение, тихо говорит Любаша.
— Конечно, — ободряюще улыбается Сойченко, хотя перед этим в глазах его на миг проблеснула неуверенность. — Должны быть живы и здоровы… Если при обвале никто не пострадал. Ребята они — духом крепкие, будут встречный туннель бить. Так что, для больших тревог причин нет, держитесь так, как положено жене горняка.
«Жене горняка…» — машинально повторяет Любаша, глядя вслед Сойченко и Вере. И вдруг удивительно понятным становится строгое замкнутое выражение сдержанной тревоги, лежащее на лицах собравшихся на шахтном дворе женщин. Они, горнячки, с достоинством несут беспокойную участь шахтерок, и даже сейчас, лишь глубже заглянув в их глаза, можно заметить, как все напряжено в них ощущением еще не узнанной беды.
— У вас… кто там? — тихо спрашивает Любаша у пожилой седоволосой женщины, которая молча стоит рядом.
Та с легким удивлением скользит взглядом по бледному лицу Любаши и неохотно роняет:
— Все там, внизу, наши… А твой кто по фамилии-то?
— Макурин… Андрей.
— Вон как? — женщина заметно оживляется и участливо говорит: — За главного, говорят, у бригады остался. Как он, думаешь, выдюжит?
Неожиданный вопрос смущает Любашу. Действительно, выдюжит ли Андрей? Под любопытным взглядом строгих глаз седоволосой женщины Любаше вдруг очень хочется, чтобы Андрей выстоял, геройски проявил себя там, среди отрезанной горстки шахтеров, и она торопливо отвечает:
— Должен бы…
И это так непривычные для Любаши мысли, что она отодвигается, отходит от строгой соседки, боясь, что та начнет задавать ей вопросы, на которые она, Любаша, не сумеет ответить.
«Неужели и им, чужим, не все равно, как там идут дела у Андрея? — думает Любаша, оглядываясь кругом. — Фу, глупая я… Конечно, не все равно, иначе не стояли бы здесь…»
— Несут! — кричит кто-то, и люди устремляются к ходку. Но тревога оказывается напрасной: выводят и усаживают в санитарную машину одного из бойцов-горноспасателей, повредившего себе ногу.
— Господи! — встревоженно вздыхает Любаша, глядя вслед умчавшейся машине с красными крестами. — Скоро ли?
И тут же ошеломленно замирает, пораженная мыслью о том, что завал в шахте имеет какое-то отношение к недавнему разговору Ванюшки с матерью. Но если так, то Андрея, может быть, уже и в живых нет?!
Любаша растерянно оглядывается вокруг. Неужели нельзя узнать, живы ли люди там, в завале? Разве никому не известно, отчего произошел завал, кто пострадал при этом?
«Надо пойти к диспетчеру, — с лихорадочной поспешностью думает Любаша. — Там сейчас, наверное, разговаривают об этом. Ну, почему я у парторга не расспросила?»
Она протискивается к крыльцу, но тут же останавливается, не решаясь пройти в диспетчерскую. До нее ли, Любаши, там, когда все внимание устремлено к завалившемуся штреку?
И еще больнее сжимается сердце — от собственной нерешительности, сделавшей тревогу за жизнь Андрея до обидного резкой, но бессильной. Что происходит сейчас там, внизу?
Одиноко горит лампочка. Это бредет от завала Степан Игнашов. Никто из ребят не окликает его — все лежат, охваченные уже который час тяжелой полудремой. Степан жадно дышит, и для того, чтобы сообщить Андрею новость, опускается рядом с ним. Здесь, у самой почвы, от камней кажется прохладнее, но Степан знает, как обманчиво это: стоит на несколько минут приникнуть к камням, как они ответно начинают источать тепло, от которого люди ворочаются с боку на бок тяжело и беспокойно.
— Андрей!.. Андрей… — тормошит Степан бригадира, лежащего в забытьи. — Там… стук! Показалось мне, что почва слегка подрагивает. Наверное, наши близко уже…
Приподнимаются и, пошатываясь, бредут ребята к завалу, долго стоят у туннеля, прежде чем войти туда с лопатой или топором в руках. Вялы, бессильны движения рук, и каждый удар в стену гулкими толчками отдается в теле.
Прислоняется к породной стене Ванюшка.
— Не могу больше… — тихо, безо всяких интонаций в голосе шепчет он. — Не могу…
Он роняет из рук топор, но даже не слышит цвенькающего стука о камни, шагает к выходу из туннеля и исчезает в темноте. И всем, кто остался здесь, безразлично, куда и зачем ушел он… Лишь позднее начинают осознавать люди: он ушел отдыхать, лежит сейчас, безвольно отдавшись тому сладкому полузабытью, когда не надо двигаться, а просто плыть в радужном тумане неизвестно куда, не чувствуя невыносимой душной истомы, вливающейся в тело с каждым новым ударом топора в стену.
Молча отбрасывают породу ребята. Но вот и Пахом застывает с лопатой в руке, потом оставляет ее, виновато скривившись:
— Полежу немного… Душно…
И не оглядываясь на безмолвных товарищей, неловко шагает в темноту и исчезает там.
— Идемте… отдыхать, — тяжело дыша, говорит Андрей. Повторять слова излишне. Едва выбравшись из туннеля, ребята валятся на землю и замирают.
Время идет… Час, два или половина суток — Андрей не может сообразить. Да это и незачем ему. Он лежит в забытьи, полуприкрыв глаза, и внимание его обостряется лишь тогда, когда совсем рядом слышит злобные выкрики Ванюшки.
— К черту все! — хрипит тот, и Андрею почему-то ясно, что Ванюшка обращается к нему. — Никто не доживет — ни ты, ни я… Слышишь? Вместе лежать будем. И Любушка… Зачем она? В земле все равны — и ты, и я… Одинаковы, понял? И эта старая карга… Знала, зачем отправляла меня в шахту! Знала, знала!
Вскрики Ванюшки переходят в бормотание, и снова — звенящий всполох в голове Андрея. Он вдруг видит Любашу. Радостно улыбается она, машет рукой, зовет его, и он пробует бежать за нею по залитому ярким солнцем лугу, но вдруг замирает со стоном — Любаша исчезла. Там, где стояла она, круто идет вверх под облака тропинка, и ему надо делать шаг по ней, хотя он ясно видит, что она соткана из слоистого, змеящегося белыми частыми клубами, тумана. А там — высоко, за этим туманом — стоит Любаша, зовет и манит его к себе, и Андрей резко бросается в змеистые клубы. Неожиданно оживают горы, камни катятся вниз, приближаясь лавиной к Андрею… Все ближе, ближе… И вдруг все грохочет кругом, все перемешалось — и небо, и камни, и клубящаяся тропка…
От резкого толчка Андрей на миг различает лицо Веры и дальше — ярко освещенный сквозной туннель, людей в темно-зеленых спецовках. И где-то рядом — догадывается он, расслабленно впадая снова в забытье, — грохочет
