— К кому ляжет, то ляжет, — согласился неразговорчивый Василь Лисак, жмурясь от сладкого карася.
Тут в дверном проеме сначала металлический венок (зеленокрашеные листья и белокрашеные цветы) блеснул, а за венком уже и сельский почтальон Андрей Щусь, маленький человечек, улыбаясь, сказал:
— Тут, Кирилл Иванович, такое дело… Бываю в районе, там в похоронной конторе всегда можно купить… А я имею привычку венок про запас держать, ибо от запаса беды не будет. Ну, прослышал нынче про вас — и душа закаменела. Вот такое написал на черной ленте. — Взял черную ленту и прочитал свое прощальное письмо: — «Дорогому Кириллу Искре от кавалера ордена Славы Андрея Щуся. Спи спокойно, дорогой».
Хозяин взял металлический венок, для чего-то понюхал железные цветы и поставил венок у окна.
— Я уже в твоем дворе доведался, что шутишь, хотя какие тут шутки…
— Какие тут шутки, если люди поминают и чарку пьют, — молвил Искра.
— Чарку пить легко, но ты ж… живой, слава богу.
— Когда-нибудь помру, — весело пообещал хозяин. — Только уже потом-потом, после этой оргии.
Петро-фельдшер, въедливого закваса, спросил:
— А для кого на венке написано, что, мол, от кавалера ордена Славы?
— Как для кого? Венок для покойного, для него и написано.
— А с каких это пор покойники читают, что для них пишут?
— Так заведено. Так ему, — кивнул на хозяина, — почет от меня больший.
— Да покойному все равно, какой почет ему оказывают… Видать, ты сам себе такой почет нарисовал… Напомнил всем, что кавалер ордена Славы.
— Соврал? Напомнил неправду? — покраснел сельский почтальон, сердясь. — Кому не по душе, отдайте мой венок назад.
— Э-э, венок не отдавайте, — смешил всех Петро-фельдшер. — А то наш запасливый Щусь заберет его, а уже через неделю-другую понесет другому покойнику… От кавалера ордена Славы!
— Меня судить умеешь! — не сдавался почтальон. — А как же, осудил за то, что я с венком пришел. А ты, Петько Петькович, осуди себя за то, что с голыми руками пришел, даже бурьян расцветший поленился сорвать… Дешево хотел отделаться!.. Уж кто рвач, но только не я…
— Конечно, ты не рвач, — защищался Петро-фельдшер, — ведь только один венок про запас держишь… И этим одним венком хочешь со всеми попрощаться…
Их как-то помирили, потому что где это видано, чтобы на поминках, даже на таких, как по Кириллу Искре, в воде не утонувшему, в огне не сгоревшему, — да бранились и ссорились! Тем временем бас, труба и барабан во дворе лили печаль на село, зовя других поминальщиков, только другие поминальщики не спешили — село уже прослышало про химерную затею Искры, который захотел всего насмотреться в своей жизни, даже сам по себе поминки справить.
Эхма, никто ведь не справлял поминок сам по себе, да еще и веселых — под печальную музыку!
— Без попа и без кадила! — смеялся хозяин, много насмеявшийся за свою жизнь. — И без ладана! И без свечки в руках, как тот благочинный Кушта, пусть ему добре икнется.
И тут смех впитался в его лицо так, как в песок уходит пролитая вода:
— О, Илько Выхристюк явился! Заходи, Илько, заходи! Поглядите на него, люди, поглядите. Аж после моей смерти явился человек, хотя обещал явиться еще до смерти. А поглядите, как искренне радуется, что я дуба врезал.
Илько Выхристюк смущенно ежился, а в глазах той радости было на крохотку, не больше.
— Не иначе — пришел увериться, что я и вправду ноги задрал на лавке.
— Не гневи бога, дядько Кирилл, — отозвался Выхристюк, утирая пот со лба.
— Аж вспотел, так гнал на мои похороны!.. Так когда ж ты вернешь племенного кролика, которого одолжил на неделю, а уже год прошел? А косу когда отдашь, что взял в прошлом году? А сто рублей на телевизор, а?.. Глядите, радуется, что мне уже деньги ненадобны. Да я и на том свете косить буду, не только на этом!
— Дядько Кирилл! Радуюсь, что вы живы, что лишь туману такого напустили, — то ли врал, то ли правду говорил Илько Выхристюк — скорый всюду взять, но почему-то медливший с отдачей. — Хоть сто лет живите, мне что!
— А ты сто лет будешь долги отдавать?
— Племенной кролик у меня без дела не сидит, не то что у вас, я уже там такую кроличью ферму раздул, что ну! А пришел к вам, чтоб слово доброе сказать. — Въедливый Илько Выхристюк уже и за стол умостился, уже и чарку сам себе налил. Подмигнул хозяину.
— Видали такого? — смягчился Искра.
— Чтоб земля была пухом! — пожелал Илько Выхристюк и выпил.
— Не дождешься, ирод! — пообещал хозяин.
Петро-фельдшер отозвался скрипучим, как резина, голосом:
— Слышь, Кирилл? Поминаем тебя — и еще можно помянуть, ибо твою жизнь ни в какие слова не втиснешь. Сколько пришло людей, а сколько еще придет, правда? Вот только почет тебе не такой полный, как заслуживаешь, а щербатый.
— Щербатый? — переспросила старая Варка, которая уже дремала с посоловевшими глазами. — А кто выщербил почет?
— Председателя колхоза нет? Нет. Председателя сельсовета нет? Нет. А следовало бы, ибо Искра для села и для колхоза сделал больше всех, столько, сколько никто не сделал.
— Для них смерть Кирилла Искры что тьфу! — причмокнул маслеными губами Василь Лисак, подгребая к себе поближе миску с маковыми пундиками.
— С начальством я договорился! — сказал хозяин. — Договорился, чтоб начальство не шло на эту оргию.
— Тю-у?! — тюкнул Петро-фельдшер.
— Начальство сказало, что не придет, ибо его за такое по головке не погладят. Едва упросил за бас, трубу да барабан, что во дворе вон плачут по мне… А начальство вроде знает — и вроде не знает… Ну, начальству виднее, какой почет мне следует.
— Кгм! — крякнул Петро-фельдшер. — Начальство всегда знает! О, уже хлопцы-могильщики пришли, пора…
Четверо дядек-могильщиков, чернолицых и черноруких, потоптались у порога, а
