А тот дурак-то затянул какой-то псалом и косит на нее глаза. Ладно, старик костылем их разогнал по комнатам. Срамота. Сказала я Сергею, а он только хохочет! Была бы моя воля, оттаскала бы ее, паскуду, за волосы. Где это видано, чтобы голой выходить?»
Василиса Терентьевна попыталась посовестить и Сергея, а он не понял, видно, о своем начал:
— Эх, мама, мама, тяжело жить мне на свете.
— Женился бы, любая за тебя пойдет.
— Поздно сватать ту, которая обручена с другим. — Должно, на Устинью намекал. — Оттого и гоняюсь за волками, чтобы печаль унять, — повесил голову и вышел… Василиса Терентьевна, вспомнив разговор с сыном, тревожно заворочалась на постели. Услышав шаги мужа, приподняла голову. Старик поставил клюшку и торопливо стал одеваться.
— Ты куда?
— Вставай, мать. Зажигай перед иконами свечи: кончилась власть большевиков.
Василиса Терентьевна непонимающими глазами посмотрела на суетившегося мужа, который в спешке никак не мог найти рукав своего частобора.
— Да вставай, ты, прости господи, кислая квашня! — выругался тот и дрожащими от нетерпения руками стал застегивать пуговицы.
Рядом в комнате слышалось радостное гудение Никодима, только что вернувшегося в дом.
— Елицы во Христа крестится, во Христа облекостеся… Аллилуйя. — Потирая руки, расстрига подошел к буфету, выпив рюмку рябиновки, провел широкой ладонью по усам. — Воскресла новая Вандея, а с ней и дом Фирсова. Но пока об этом молчок! — Расстрига погрозил кому-то невидимому пальцем:
— У премудрого Соломона бо сказано: и глупец, когда молчит, может показаться умным. Ибо пути господни неисповедимы.
Опираясь на палку, Никита прошел по коридору в комнату сына.
Закинув руки под голову, Сергей безмятежно спал. Слабый свет ночника с маленького столика из угла освещал его красивое, с легким пушком на подбородке лицо.
— Вставай!
Сергей откинул одеяло и уселся на кровати.
— Что?
Старый Фирсов молитвенно сложил руки и, глядя на икону, произнес торжественно:
— И побегут от лица огня все нечестивцы, творящие беззаконие. Кончилась власть большевиков!
Сергей вскочил:
— Как кончилась? Ты правду говоришь, отец?
Никита подвел сына к окну и, распахнув створки, показал на косогор:
— Се жених грядет во полунощи!
В серой мгле наступающего утра было видно, как отряды чехов и белоказаков спускались в город. — Теперь я покажу, как мое добро отбирать! — Голос Никиты перешел на зловещий шопот. — Саваном покрою села Зауралья, и будет шевелиться земля от тел нечестивцев, — и смолк, казалось, задохнувшись от душившей злобы.
Сергей отошел от окна. Та душевная пустота, которая охватила его с момента последней встречи с Устиньей на покосе, как бы притупила интерес к событиям. Он вяло произнес:
— Оставь меня в покое.
Никита зло покосился на сына.
— Ты что, как Андрюшка, тоже перекинулся к большевикам?
Сергей молчал.
— Отвечай! — старик застучал палкой об пол.
— Нет, коммунистам я не нужен, чужой им.
— То-то, — вздохнул облегченно Никита и, вынув клетчатый платок, обтер вспотевший лоб.
Со стороны степного Тургая дул теплый ветер. В дремотной тишине степи было слышно, как плескались о берег мутные волны Тобола. В заводях и протоках за высокой стеной камыша мягко крякал селезень, ожидая подругу. В густой траве кричали дрофы и, вытягивая шею, беспокойно топтались на месте. Над лугами в чистом, прозрачном воздухе заливались жаворонки.
На станичной улице, недалеко от домика Истоминых, купаясь в песке, лежали куры. Неожиданно с высокого плетня раздалось тревожное кудахтанье петуха, и куры шмыгнули в подворотню. Со стороны моста послышался дробный стук копыт, и большой отряд вооруженных конников с гиком промчался по улице, направляясь к станичному исполкому.
Работавшая в огороде Устинья посмотрела на улицу и, узнав в одном из всадников Поликарпа, который исчез несколько дней назад из станицы, в тревоге опустила лопату. За поворотом Ведерников выхватил из ножен шашку. Блеснула сталь клинка. Отряд бешеным аллюром ворвался на станичную площадь и, спешившись, окружил исполком.
Устинья метнулась к Лупану, который тесал на дворе чурку.
— Тятенька! — крикнула она, задыхаясь. — Какой-то отряд проскакал к исполкому! Не дутовцы ли?
Старый Истомин молча воткнул топор в чурку, торопливо зашагал в горенку, там снял со стены шашку и, одев форменную фуражку с синим околышем, проходя мимо снохи, бросил коротко:
— Из дома не отлучайся!
Молодая женщина стала перебирать лежавшее на лавке шитье. Все валилось из рук. И вдруг точно ножом полоснула мысль: «Убьют они Евграфа!» Устинья поспешно накинула платок. У исполкома уже шла свалка. Евграф с группой фронтовиков рубился с дутовцами на широком крыльце исполкомовского дома, пытаясь пробиться на улицу. Лупан и несколько низовских казаков отчаянно отбивались от наседавших на них атаманцев. Сила Ведерников, ловко орудуя клинком, пытался дотянуться до Лупана.
— Я тебе припомню Донки, старый разбойник! — орал он, бешено наступая на окружавших Лупана казаков.
— Гадюка! Еще грозить вздумал! — Истомин поплевал в ладонь. — Ребята, дай-ко дорогу, — крикнул он низовцам.
Те на миг разомкнули ряды.
Раздался звон скрещенных клинков.
Силы казались равными. Рыхлый Ведерников был на голову выше Лупана и в совершенстве владел шашкой. Сухой, жилистый Лупан был изворотливее. Вскоре Ведерников почувствовал, что начинает слабеть. Отразив стремительный удар Лупана, он пытался скрыться за спину атаманцев, но получив новый удар в предплечье, выпустил шашку из рук.
Все смешалось в кучу. Среди лязга клинков и площадную, ругань Устинья услышала, как старый Лупан крикнул Евграфу:
— Сын! Руби подлых!
Молодой Истомин, разъяренный, врезался в толпу дутовцев.
Сжав виски, Устинья стояла окаменело, не спуская глаз с мужа.
Очистив крыльцо исполкомовского дома от врагов, Евграф со своей группой стал пробиваться на помощь низовским казакам.
Рубаха на нем была порвана. С правой щеки текла тонкая струйка крови, заливая давно не бритый подбородок. Вид его был страшен. Устинья сделала шаг навстречу, но тут же, оглушенная неожиданным ударом, упала. Последнее, что промелькнуло в ее сознании, это звук тревожного набата и звенящий голос мужа:
— Убийцы!
Очнулась Устинья, когда площадь перед исполкомовским домом опустела. Стоял вечер. Станица казалась вымершей. Только на верхних улицах, где жили богатые казаки, раздавались песни и топот гулявших дутовцев.
Молодая женщина провела рукой по затылку, нащупала под волосами сгусток крови. Шатаясь точно пьяная, она побрела домой. Дома повалилась на кровать, закрыла глаза.
За печкой нудно скрипел сверчок, в углу беспокойно ворочался привязанный на веревку теленок. Под навесом пропел петух, в сенках завозились куры. Устинья поднялась с кровати, подошла к окну. Посредине безлюдной улицы тесной кучей спали овцы и, точно комья нерастаявшего снега, белели дремавшие гуси. Шумел Тобол. Поднявшаяся луна бросила мерцающий свет на станицу и поплыла над безбрежной равниной Тургая. Где-то нудно завыла собака. Тоскующие звуки понеслись над площадью и замерли в полутемных переулках Низовья.
Устинья припала горячим лбом к стеклу. Евграфа нет! В памяти промелькнул образ брата, за ним Осипа и точно живой показался Сергей. Он был так ощутимо близок, что Устинья сделала невольный шаг от окна.
— Уйди! — прошептала она, как бы отгоняя призрак, подошла к кровати и уткнулась в подушку.
Раздался стук в дверь. Устинья, приподняв голову, прислушалась. Стук повторился, настойчивый и властный.
— Открой!
Женщина узнала голос Поликарпа. Он был не один. Раздался пьяный смех и грязная ругань. Схватив лежавшую на столе бритву, Устинья стояла, не шевелясь.
— Эй, ты, комиссарша, открой!
«Живой в руки не дамся», — подумала Устинья и, спрятав бритву за кофточку, подошла к двери.
— Что надо? — спросила она твердо.
— Открой, обыск! — раздался незнакомый голос.
«Будь, что будет», — решила женщина и отодвинула засов. В избу вошли казаки.
— Зажги лампу, — распорядился один с нашивками вахмистра.
Дутовцы обшарили все углы, выбросили из сундуков белье, встряхнули кровать, заглянули в подполье.
Пьяный Ведерников сделал попытку обнять Устинью. Резким толчком та отбросила его и, выхватив бритву, прислонилась к печке.
— Еще раз подойдешь, полосну по горлу, — произнесла она тихо.
Глупо ухмыляясь, Поликарп отошел и сел рядом с вахмистром, к столу.
— Ожегся? — спросил тот с усмешкой.
Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:
