— Ожегся? — спросил тот с усмешкой.
Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:
— Завтра же уматывайся из станицы, а то свяжем подол на голове и поведем по улицам! Поняла?
Побледнев, женщина промолчала. Надругательство над женщинами у казаков применялось в старину. Нет! Этого позора она не вынесет. Побелевшими губами Устинья прошептала:
— Я уйду, но и ты не порадуешься.
Дутовцы гурьбой вывалились из избы. Устинья лихорадочно стала собираться. Утром она направилась в казачью управу. Там уже сидел Сила Ведерников с перевязанной рукой.
— Чего надо? — спросил он ее сурово.
— Похоронить бы Евграфа… — сдерживая готовые хлынуть слезы, Устинья закусила губу.
— Пускай валяется пес, — угрюмо произнес Ведерников и отвернулся к окну.
Не разрешили и свидание с Лупаном, сидевшим, как и многие низовские казаки, в станичной каталажке. Понурив голову, Устинья вернулась домой.
Через час, взяв часть вещей, она выехала в Марамыш. Город находился во власти белых.
В отцовском доме, к которому женщина пробралась задними улицами, ее ожидало второе горе: отец был арестован, а брат скрывался. О Русакове ничего не было слышно.
На десятки верст раскинулись леса Куричьей дачи. Болотная топь, горелая падь, покрытая мелким кустарником, камыш, коряги, местами непроходимый урман, лесная глушь.
Начало зимы. Дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви к земле, черемуха. Яркокрасными рубинами сочных ягод красуется в своем наряде ветвистая калина. Порой лесное безмолвие нарушит хруст сломанных под тяжестью снега ветвей, и снова тихо.
Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу и, как бы пряча от людских взоров свою горькую нужду, уходили рваными плетнями в густые заросли таволожника. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.
В один из зимних дней из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканную сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Поправив ее, он присел на пенек и, оглядев местность, вытащил осыпанный бисером бархатный кисет, разгладил на коленях и с довольным видом закурил. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераско, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.
В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераско разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился с ним в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:
— Зачем тебя лешак принес?
Ераско потоптался, снял ружье с плеча и с решительным видом заявил своему заведующему:
— Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должен тягу дать? Никуда отсюда не пойду! — стукнул он о землю своим огромным «гусятником». К его удивлению, из дула посыпались сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.
— Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! — распорядился матрос и добавил более мягко:
— Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?
Ераско козырнул и, взвалив на плечо свой «гусятник», побрел обратно в трамот, уселся на крыльцо и, приподняв ствол ружья до уровня глаз, посмотрел через него на солнце. Он обнаружил, что небесное светило распадалось на несколько темных частей. Забрав в рот бороденку, Ераско долго сидел неподвижно, размышляя о причудах солнца. Затем разыскал за печкой шомпол, которым он ковырял когда-то угли, и принялся яростно чистить ружье.
Утром он проснулся от настойчивого стука в дверь. Через потайное окошечко увидел чеха и за его спиной несколько вооруженных солдат.
— Чаво тебе?
— Я — чешский комендант, — делая ударение на первом слоге, произнес тот на ломаном русском языке. — Мы искайт ваш бургомистр!
— Такой фамилии у нас нет. — Ераско захлопнул окошечко.
— Открывайт!
— Вот привязался, халудора, говорят тебе, что Бургомистрова у нас нет. Был секлетарь Кукушкин да сбежал, чухня! — выругался Ераско.
— Открывайт! — чех застучал прикладом в дверь.
Ераско огляделся. На одном из окон, едва держась на шарнирах, болталась старая рама, без стекла, выходившая в палисадник, за которым шел узкий переулок, ведущий на гумна.
Дверь под ударами прикладов начала трещать. Ераско взвел «гусятник», приоткрыл оконце и, просунув кончик дула, нажал спуск. В трамотских комнатах глухим эхом прокатился выстрел. За дверью стало тихо. Ераско вторично зарядил ружье и, не целясь, бахнул из своего «гусятника» в окошечко.
Кто-то упал. Чехи с руганью сбегали с крыльца. Ераско прыгнул с ружьем через окно в палисадник и, пробежав по переулку к гумнам, зарылся глубже в солому. Лежал он там до вечера; когда на небе показались звезды и в слободке стало тихо, выбрался из укрытия и, сторонясь дорог, направился к Куричьей даче. На заставе, наткнулся на Шемета, который проверял посты.
— Тебе-что, Герасим?
— Федота Поликарповича надо.
Часа через два, перевалив лесные овраги, Ераско вышел на небольшую поляну, сплошь заставленную подводами. Здесь были женщины, старики и дети — семьи коммунистов и партизан. Горели костры, валились деревья, наспех строились землянки и шалаши. Ераско нашел Федота в кругу командиров, которые слушали Русакова.
— Для того, чтобы наша партизанская группа была боеспособной, прежде всего, товарищи, нужна железная дисциплина. Как ни тяжело мне говорить, но обоз будет сковывать наши действия, короче говоря, мешать. Нужно подумать о семьях. Ясно одно, что белые нагрянут в Куричью дачу. А она не так-то велика… — озабоченно говорил Русаков. — Выход один: нужно отправить семьи по дальним глухим деревням. Подвергать их опасности здесь мы не можем. Останутся одни лишь мужчины, способные носить оружие. Ваше мнение?
— Но в деревнях есть кулаки, которые могут выдать наших жен, — заметил кто-то осторожно.
— Что предлагаешь? — глаза Русакова испытующе посмотрели на говорившего.
— Пробиваться на соединение с Красной Армией.
— С этаким табором? Ты в своем уме или нет? — вскочив с места, крикнул запальчиво Батурин. — Нас завтра же накроет любой казачий отряд или чехи и перерубят всех. Я поддерживаю план Григория Ивановича: Зауралье велико. В деревнях беднота за нас… каждый даст приют нашей семье.
На следующий день из Куричьей дачи по редким проселочным дорогам потянулись одиночные подводы партизанских семей.
Лагерь принял военный вид. Под руководством Батурина и Шемета начали проводиться строевые занятия. Партизаны обучались искусству владеть оружием в полевых условиях.
В начале зимы на одном из разъездов Южно-Уральского железнодорожного пути потерпел крушение поезд, груженный боеприпасами. Колчаковская контрразведка установила, что незадолго до прихода поезда, путь был разобран на протяжении сорока метров.
Недели через две после крушения был обстрелян воинский эшелон каппелевцев.
В деревнях и селах, лежавших недалеко от линии железной дороги, участились налеты на расквартированные части колчаковцев. В сводках колчаковской разведки появилось новое имя партизанского командира по кличке «Седой». Это был Григорий Русаков, отряд которого пополнялся крестьянами и казаками из сел и станиц Зауралья.
Зимний вечер. Торопливо бегут по небу серые неласковые облака, окутывая снежной пылью леса и поля. Холодно. На старом засохшем дереве дремлет ворона. Унылая, хватающая за сердце, лесная тишь.
За снежными оврагами, в урмане, вился чуть заметный дымок. Медленно расстилаясь, окутывал низенькие землянки партизан и, переваливаясь через бурелом, повисал над молодым сосняком. Все потонуло в белесой мгле.
В большой землянке у начала оврагов светился слабый огонек. Докрасна накалилась железная печурка. Сбросив кожанку, Русаков рассказывает партизанам о годах ссылки Владимира Ильича Ленина. Перед слушателями встает глухое сибирское село Шушенское, занесенный снегом дом и склонившийся над столом при свете лампы Ленин.
— Тяжело было Владимиру Ильичу в ссылке, но царизм не мог сломить его глубокую веру в победу пролетариата, — закончил беседу Русаков.
…Вчера приезжала Христина по поручению подпольного комитета. Вручила Григорию Ивановичу деньги от Красного Креста для раздачи партизанским семьям и директивы центра.
«Хорошо, что налаживается связь с рабочими Урала, — подумал Русаков, — самое главное — единство действий». За последнее время мелкие разрозненные отряды партизан двух районов Зауралья были объединены под командование Русакова, штаб которого попрежнему находился в лесах Куричьей дачи.
