— Я без голоса, ларингит. — Он показал себе пальцем на горло. — Спасибо! К вам с документом дважды ходили, но не могли разыскать. Идемте со мной на часок. Вы же, товарищ Маруся, напишите ему все, что нужно.
— Я печать заперла, — проворчала товарищ Маруся, сожалея в душе, что не выпал ей подвиг обнаружить белогвардейца. Но стол тем не менее отперла ключиком и из ящика вынула листик белой бумаги, перо и чернила. Яков Львович продиктовал ей ответ на вопросы, печать она грела дыханьем с минуту и наконец надавила на угол бумажки. Все было в порядке.
Втроем они вместе пошли к дому с колоннами, где на втором этаже в чьей-то спальне с персидским ковром, наследив на пороге снежком и засыпав окурками мраморный умывальник, помещался товарищ Васильев. Внизу, в том же доме, жила и товарищ Маруся. Им подали на круглый без скатерти столик с китайской мозаикой три полных тарелки армянского вкусного супа с ушками, посыпанного сухим чебрецом вместо перца и называемого по-татарски «хашик-берек».
Яков Львович рассказал обо всем, что слышал в тюрьме, о последних днях перед переворотом. Товарищ Васильев ел и изредка шепотом, с хриплым дыханьем, расспрашивал. Подшутил над тетрадкой: «Все записываете кустарные наблюдения?»
Был он прежний — и все-таки переменился. Впали глаза, сухим и острым блеском блестевшие в щелку. Грудь опустилась, и плечи стали острее и выше. В шепоте слышалась властная нота, и глаза уходили внезапно от собеседников глубоко к себе, и на тонкие губы тогда набежит торопливость: так выглядят губы, когда человек отвечает другому: «Мне некогда».
— Будет ли мир? — не сдержавшись, спросил Яков Львович. — Мира ждут люди и камни, товарищ Васильев! Довольно уж крови. Взгляните, как сумерки голубеют за окнами, а по карнизу вьют лапками голуби. Взгляните на огонечки на улице, на шар золотистый с кислотами, что засиял там, в аптечном окне. Тесен мир и единственна жизнь, дорогая для каждого. Дайте людям порадоваться, завоевали — и баста!
— Завоевали? Неужто? Не в вашем ли сердце, где все так прекрасно устроено? — шепчет с усмешкой товарищ Васильев. — Почитайте-ка завтра газету!
— А я люблю военное дело, — вмешалась товарищ Маруся, — все равно без войны не обойдешься. Пасифизм — чепуха.
Товарищ Васильев рыжим ногтем на протабаченном пальце провел по прозрачной бумажке. Отрывая по сгибу, отделил он бумажный квадратик, насыпал табак, свертел папироску и, послюнявив губами, заклеил. Яков Львович дал ему закурить, и товарищ Васильев, хрипло кашлянув, затянулся.
Века навалили суглинок на туф, туф на гранит, а гранит на залежи гнейса, — и вышли пласты геологические.
Года навели улыбку на губы лакея, сутулость на спину раба и холеный зобок под кашне у бездельника, — и возник обывательский навык.
Стали видеть вещи устойчивые по Эвклиду: кратчайшая линия меж двумя точками — это прямая. Дом Степаниды Орловой — это есть ее собственность. И кто умер — того отпевают.
Но в учительской комнате третьей гимназии, где учились Куся и Лиля, давно уж дразнили коллеги Пузатикова, математика, что Эвклид провалился. А в городе вышли «Известия» со стихами и прозой, шрифтом прежней газеты, размером ее и на той же бумаге, с приказами о домах, в том числе и о доме Орловой: он, как и прочие, муниципализировался, и квартирантам вносить надлежало квартирную плату не Степаниде Орловой, а городу. И, наконец, по Садовой и по Соборной прошли, чередуя усталые плечи под злыми углами гробов, люди в красноармейских шинелях; они хоронили покойника не отпевая.
И пошли по городу слухи: все теперь будет по-новому. Опись людей для начала: кто, откуда, какого занятия, имеет ли капитал и семейство; потом опись женщин, замужних и незамужних; первых оставить на месте впредь до распоряжения, а незамужних приписать к одиноким мужчинам с гражданскою целью: издан приказ о введенье гражданского брака. Холостяки ужасались.
Появились мальчишки с ведрами и кистями, а под мышкой с пачками объявлений. Красными от мороза руками они макали кисти в ведра, мазали степы, заборы, высокие круглые тумбы, перепрыгивали с ноги на ногу и сдували с кончика носа холодную каплю, за неимением носового платка и обремененностью пальцев; и на стены, заборы, высокие круглые тумбы наклеивали постановления. Каждое было за номером, с двумя подписями. Постановлений в день выходило по нескольку.
С сумерек и до утра, не потухая, горела зеленая лампа во втором этаже дома с колоннами, где помещался товарищ Васильев. Сам он вечером и среди ночи принимал по делам, но говорил только шепотом, указывая на горло: простуда. Когда не было посетителей, шагал взад и вперед, временами ссыпая табак из жестянки на смятую бумажонку и сворачивая папироску. Шагая, диктовал сиплым шепотом, часто дышал; продиктованное перечитывал.
Фронт передвигался. Войска уходили. Людей не хватало. Постановления не исполнялись.
В «Известиях» — так думали обыватели — сидел упразднитель. Хватался за все: нынче одно упразднит, а завтра другое. Добрались до орфографии, до средней школы, до университета, из банка забрали наличность, богачей обложили большими налогами. Какие-то люди убили профессора Колли.
А упразднитель хватался опять за одно, за другое. Упразднена уже собственность, право иметь больше чем столько-то денег наличными, сословный суд, прокуроры, сословье присяжных поверенных. Одни за другим взрыхлялись лопатой пласты и выбрасывались. Людей не хватало, упразднитель писал на бумажках с печатями: вызвать икса такого-то, вызвать игрека иксовича, вызвать граждан таких-то. Именитые адвокаты, член суда и нотариус, пофыркивая, пришли по бумажке. Упразднитель просил их взять на себя реформу гражданского суда по новым советским законам. Именитые граждане, пофыркивая, отказались.
В газетах уже веяли темные слухи и телеграммы о вспыхнувшей снова войне: немцы давили на русских. Был подписан мир в Бресте, а немцы под предлогом очистки и определенья границ наступали, — уже подходили к Одессе. С Украины шли гайдамаки, под Новочеркасском зашевелились казаки.
Нежданно-негаданно вдруг разразилась пальба. Анархисты восстали. Обстреляли штаб, убили и ранили многих, завладели двумя домами, а после были разбиты. Потом, успокоившись, отпечатали номер газеты «Черное знамя».
— Наша беда не в том, что мы имеем военные задачи: наступать всякий может. Беда наша в том, что мы наступаем, реорганизуя. Мы должны перестраивать на скорую руку, без людей, с мошенниками и саботажниками, на завоеванном месте, на клочке, который, может быть, завтра от нас будет вырван!
Так признался усталый Васильев Якову Львовичу поздно вечером, когда тот забрел на зеленую лампу.
Суета перестройки вершилась при тайном злорадстве врагов и явной поживе неунывающих приспособленцев.
Ветер февральский рвет, посыпая снежком, постановление на круглом столбе: «Реформа нотариата». В домике с ундервудами и ремингтонами, где жила переписчица, шумно. Нотариат упразднен, вместо него нотариальные камеры, где будут записывать браки, рожденья и смерти. Старый нотариус, покачав бородой на машинки и вешалки, вышел; его уж не пустят обратно. Машинки и вешалки взяты по описи в камеры младшими клерками. Младший помощник нотариуса, с кожурой от подсолнухов между гнилыми зубами, по фамилии Пальчик, стал товарищем Пальчиком. Съездил в ревком, утвердился и занят реформой. Товарищу Пальчику много работы: составить подробную смету. Товарищем Пальчиком разграфлена уже бумага на столбцы и колонки и обозначено, кто какой получает оклад от правительства, — первым долгом он сам как заведующий, вторым долгом он лично как стряпчий, третьим долгом он же, сверхштатно, как представитель от камеры, на разъезды и прочие нужды. Дальше идут, понижаясь, по порядку все клерки, вдова-переписчица и сторожиха. Товарищу Пальчику понадобился кабинет, и вдове-переписчице велено в двадцать четыре часа переселиться, куда пожелает.
Вздыхая, связала вдова три узла и на казенной подводе перевезла их в подвальчик, снятый в трехэтажном дворце Степаниды Орловой.
В Ростове двумя-тремя юношами сорганизован комитет по охране искусства. Застучали машинки, отпечатывая бумажки на осмотр, на ревизию, на реквизицию. Опустевшие особняки снова ожили. В них захаживают, поворачивая книги, вазы, картины, собранья фарфора, заглядывая сбоку, сзади и наизнанку, определяют, классифицируют, вспоминая уроки истории по Древней Греции и каталоги Третьяковки. Собрано все на подводы, подводы поехали, но по дороге исчезло немало. Ругался военный начальник, требовал объяснения, ему объясняли, показывая ордера. Ордера были в порядке: с печатью, за отношением. Были они внесены под номерами, и в получении их расписались. Но вещи исчезли.
— Все это мелочь и чепуха! — горячилась фигурка в коричневом платье с коротенькими волосами. Бледное личико с веснушками возле носа сияло. Это Кусе рассказывал Яков Львович, что в городе бестолочь, что так нельзя, это выходит не большевизм, а юмористика, и Куся ему возражала с горячностью: — Все это мелочь и чепуха! Надо ведь с чего-нибудь начать, а они откудова знают, с чего? Пускай себе хоть кверху ногами. Эка беда, две-три чашки покрали с подводы. Вы лучше подумайте, ведь они помогают сдвинуть с места весь мир, может сами не знают, а помогают!
