Я вошел. Увидел ее. Сделал неуверенный шаг и остановился.
Ехевед сидела за старинным столиком, обложенным книгами, слегка повернув голову с небрежно сколотыми на затылке золотистыми локонами; она посмотрела на меня так, словно впервые увидела, и вдруг, поднявшись, удивленно и без особой радости спросила:
— Соля?.. Ты?
Я стоял и растерянно смотрел на нее.
Ока подошла поближе, подала руку и довольно безразлично спросила, как я очутился в Ленинграде и от кого узнал ее теперешний адрес.
Я объяснил и сдержанно добавил, что с начала учебного года занимаюсь в консерватории, живу в общежитии на Большом проспекте. Очень близко отсюда.
— Вот как? — проговорила она. По ее тону, по выражению лица я понял, что все это ее мало интересовало. Однако она предложила мне сесть, указав на плетеное кресло, что стояло у круглого столика. Потом достала из шкафа белую скатерку, постелила на столик, поставила на него блюдце со струделем, присланным, видимо, из дому, и несколько антоновских яблок.
Хозяйничая, спросила, на каком я факультете, кто мой педагог и по какому классу. Оглянувшись на свои книги, пояснила, что готовится к сессии, поэтому просит ее извинить, и предложила мне последний номер журнала «Смена». Там напечатана интересная статья о поэме Иосифа Уткина «Рыжий Мотэле». Если я хочу, могу ее здесь почитать.
Было ясно, что Ехевед потеряла ко мне всякий интерес, и лучше всего сейчас же подняться и уйти. Уйти… Но это значило бы, что я обиделся, а выглядеть в ее глазах обиженным мне не хотелось. Пересилив себя, почти с энтузиазмом ответил, что статья о «Рыжем Мотэле» меня очень интересует, я с удовольствием воспользуюсь случаем и тут же ее прочту…
Ехевед с некоторой настороженностью, украдкой посмотрела на меня. Мне показалось, будто она почувствовала себя в чем-то виноватой. Но уже через минуту она снова углубилась в свои конспекты и вообще забыла обо мне.
Я полистал «Смену», нашел статью, но не в состоянии был прочесть ни строчки. Для вида держал перед собой журнал, а сам смотрел на нее, на мою счастливую и несчастную любовь. Ехевед была удивительно красива, обаятельна, как и тогда, когда я впервые увидел ее в пограничном местечке. Одета она была просто: белая батистовая блузка и синяя клетчатая юбка. Комната тоже очень скромно обставлена. Узкая деревянная кровать, застланная голубым одеялом, единственное окно до половины скрыто белоснежной занавеской; рядом с рабочим столиком этажерка с книгами, над ней круглое небольшое зеркало и два портрета: Циолковского и Есенина.
Времени уже прошло достаточно, но она ни разу не обратилась ко мне, ничего не спросила, ничего не сказала, как будто я и не сидел в двух шагах от нее. Я был ошарашен, удручен, никак не мог постичь, почему она так изменилась, стала такой отчужденной. Неужели все начисто забыла? Забыла те чудесные дни, колдовские синие вечера, которые мы проводили вдвоем, влюбленные друг в друга. Неужели ничего не осталось в ее душе от нашей неожиданной, радостной встречи в проливной дождь под навесом старой каланчи, от прогулки по серебрившимся в лунном свете полям, по зеленому лугу у берега реки? Неужели она забыла и ту грозовую ночь, шумящие клены и свой шепот: «Кроме тебя, мне никто не нужен!»
Все, все забыла?.. Удивительную красоту тех тончайших, нежнейших чувств, которыми мы были полны. И это забыто, выветрилось из памяти, испарилось из ее сердца? Ведь такое не забудешь через год или полтора. Не забудешь всю жизнь! В моей памяти это осталось навсегда, как самое прекрасное, со всеми красками, всеми звуками, всеми запахами. Я помню каждое ее слово, ее облик, ее смех, ее походку, ее спокойные, благоразумные суждения и пламенные вспышки. Мельчайшие детали, связанные с ней, все, что имело к ней малейшее отношение, все я запечатлел в своей памяти навечно, как бесценное сокровище, которое принадлежит мне, только мне, мне одному, и никому больше в целом мире.
Как долго, мучительно долго я мечтал, ждал этого дня нашей встречи. Так много нужно было сказать ей и столько услышать от нее. Что же случилось? Почему так неожиданно, даже не попрощавшись со мной, она уехала? Почему не ответила на мое второе письмо? Я ведь теперь от нее уже ничего не ждал, ни на что не надеялся, хотел лишь понять ее, узнать причину всего этого. Но с каждой минутой все больше убеждался, что никакого разговора у нас не получится. Она была поглощена книгами и, вероятно, даже забыла, что я сижу в ее комнате.
Я положил журнал и, вставая, подвинул кресло так, чтоб она услышала.
— Ты уже уходишь? — спросила Ехевед, с отрешенным видом взглянув на меня.
— К сожалению, пора. Тоже надо готовиться к сессии, — без малейшей обиды в голосе ответил я.
— Ты не находишь, что статья очень интересная? — с любопытством спросила она, будто ей очень важно было знать мое мнение, и поднялась.
— Я ее даже не начинал читать, — вырвалось у меня.
Она с некоторым изумлением приподняла тонкие брови.
— В таком случае, если хочешь, возьми журнал с собой. Все же со статьей стоит ознакомиться.
Я поблагодарил.
— Можешь держать журнал сколько захочешь. Мне он уже не нужен, — сказала она и пошла провожать меня по длинному темному коридору.
В этот вечер я и не брался за книги. Окоченевший, бродил по заснеженным городским улицам, с горьким сознанием того, что эти полтора года, прошедшие поело нашей встречи, я сам себя обманывал. Надо набраться мужества и забыть ее. Совсем забыть! Не ходить к ней больше!
Конечно, я не буду к ней ходить. Но журнал ведь надо вернуть. Зайду еще раз, один-единственный раз, на несколько минут, не больше, и все!
В общежитие я вернулся поздно вечером и сразу же прочел статью. Решил, пока она готовится к сессии, журнал не относить.
Лишь через несколько недель, после того как с успехом исполнил на виолончели Сонату ре мажор Мендельсона и получил высокую оценку профессора, окрыленный, радостный, я собрался на Восемнадцатую линию.
Но уже около ее дома меня охватило сомнение — заходить или нет. Лучше бы отослать журнал по почте. Раз я ее совершенно не интересую, пусть поймет, что и я не очень-то стремлюсь с ней повидаться. Однако выполнить это намерение у меня не хватило воли. Стараясь подавить волнение, я медленно поднялся на третий этаж.
— Ты принес журнал? — удивленно спросила она, когда я вошел. — Мог оставить его у себя. Я ведь прочитала его от корки до корки, — и, складывая книги на столе, предложила, если я не тороплюсь, присесть. В ее распоряжении еще минут пятнадцать, она и сама рада немного отдохнуть, предложила мне все то же плетеное кресло, а сама села на табурет у круглого столика.
— Что-то меня знобит, — проговорила Ехевед и надела поверх блузки голубую кофту. Ту самую вязанку, которой мы с ней прикрывали плечи, когда сидели в предутренние часы на крылечке.
Застегивая пуговицы, она очень спокойно, как с обычным знакомым, продолжала разговор. Расспрашивала, как мне нравится Ленинград, в каких музеях я уже побывал и на каких выставках. Потом перешла на литературу. Посоветовала прочесть новые стихи Михаила Светлова и «После всего» Давида Бергельсона. Книги эти у нее есть, и она может мне их дать.
Заговорили о театре. Ей бы очень хотелось посмотреть «Дни Турбиных», но даже на симфонический концерт некогда сходить, хотя без музыки она просто жить не может. Что поделаешь, ни минуты свободной. Не Успела разделаться с сессией, как надо подготовить доклад, трудный, но на очень интересную тему. Кроме того, много времени отнимают уроки по высшей математике, которые она дает хозяйской дочери и еще нескольким студенткам. Стипендии она не получает, а перейти на иждивение сестры не хочет. Не так уж много ей надо. Так что скромного заработка вполне хватает на жизнь, а иногда даже отправляет небольшую посылку родителям.
Я любовался ею, с удовольствием слушая ее бесхитростный рассказ. Она рассчитывает только на себя, на свои силы и не хочет никому ничем быть обязанной. Это было так на нее похоже. Меня радовало, что она запросто делится со мной своими заботами, сидит близко от меня, что дышу с ней одним воздухом. И эти мгновения, проведенные рядом с ней, были мне несказанно дороги.
Она рассказывала обо всем, но ни разу не вспомнила ни того светлого лета, ни того зимнего дня, когда мы на разных санях ехали к пограничной станции. Не вспомнила ни одним словом, как будто этого никогда не было.
Стук в дверь раздался для меня совсем неожиданно. Пришли ее взрослые ученицы. Я попрощался и сразу ушел, забыв взять стихи Светлова и томик Бергельсона. Мне казалось, что ее отношение ко мне немного изменилось: говорила со мной о житейских делах. И книги… если б не хотела, чтоб я приходил, не предложила бы взять их. Поэтому я время от времени, не очень часто, чтобы не быть назойливым, заходил к Ехевед, обычно после занятий в консерватории. Заставал ее всегда одну за книгами по таким предметам, о которых у меня было весьма смутное представление. Она приглашала меня посидеть, давала какие-нибудь журналы, извинялась и снова с головой уходила в свои конспекты и книги.
