Политрук указал на белые, ставшие заметными благодаря пологим солнечным лучам вихорьки, столбики пыли, которые то и дело возникали вокруг него. Это разрывались пули автоматчиков, нащупывая его тело. Отталкиваясь руками, Васильев пополз назад, затем быстро, по-пластунски, — в сторону. Вот он оказался под прикрытием большого пня, присел, и по движению его локтей мы поняли, что его руки что-то делают. Затем он поднялся во весь рост, размахнулся и метнул какой-то невидимый нам предмет в сторону насыпи.
— Катушка с проводом, — сказал командир полка.
Теперь мне становился ясным его простой и умный план. Связист отказался от попытки соединить провод на месте разрыва, на полотне, представлявшем собой мишень для немецких пуль. Он присоединил провод, намотанный на катушку, к поврежденному проводу, а самую катушку перекинул через насыпь. Если ему удастся благополучно перелезть через полотно — дело выиграно. По ту сторону растет густой кустарник, который надежно укроет его от вражеских пуль.
А Васильев отполз дальше в сторону. Он отдалился метров на двести от места разрыва провода, затем двинулся к насыпи. У него был хороший шанс. Если его сейчас не откроют, то появление его на насыпи будет для немцев неожиданностью. Только удастся ли ему все-таки проползти?..
Васильев — у края насыпи. Он лежит некоторое мгновение тихо, не то прислушиваясь, не то отдыхая. Я невольно задерживаю дыхание. Вот сейчас он поднимет голову. Вспыхнет или не вспыхнет пыльный столбик разрыва? Но совершенно неожиданно Васильев рывком выбрасывается из-за насыпи на самое полотно. Связист и не думает скрываться. Он прыгает из стороны в сторону, плашмя ложится на землю, катится к противоположному краю и скрывается там.
Дымок от пуль, высвеченный солнцем, стоит над тем местом, где только что был человек. Придумано неплохо — ведь ждал же я, что Васильев будет перебираться с медлительной осмотрительностью, прицеливаясь взглядом к узенькой, но такой страшной площади, которую ему предстояло преодолеть. Этого ждали и немцы. Неожиданный открытый рывок Васильева дезориентировал их. Все произошло слишком внезапно и быстро, они не успели прицелиться. Но действительно ли не успели? Ведь мы не знали, что скатилось на ту сторону: человек или труп? И снова минуты мучительного ожидания. Стало как-то очень тихо. Только глуховатый, с трещиной дисканта голос начальника связи раздавался в землянке:
— Роза… Роза… говорит Пурга… слушай, Роза… Роза…
И мне казалось, что я тоже слышу тупое молчание трубки.
— Роза… Роза… говорит Пурга…
Раздался звук лопнувшей гитарной струны — где-то близко срикошетила о ствол дерева пуля.
— За обедом идти? — спросил ординарец и, не получив ответа, сказал: — Чего ж идти, еще успеется.
— Роза… Роза… говорит Пурга… Розочка! — заорал вдруг начальник связи, и мы все бросились к землянке, разом поняв, что это значит: Васильев жив! — Розочка, что, же ты, сукина дочь, молчишь?..
Но командир полка уже вырвал у него трубку.
— Кто на проводе? Андреев? Давай хозяина. Ну, как двигаешь? Ага! Что? Левый бочок болит? Мы туда «танюшу» в лаптях двинем. Так. Младший брат собачек выдвинет. Все? Продолжай смелей. За левый бок не опасайся. Действуй!
Закончив разговор, командир полка сказал:
— Чисто сработано.
И мы все поняли, что он имел в виду.
Я подумал: если бы Васильев слышал сейчас это простое определение, он был бы доволен. То, что он сделал, нельзя было назвать подвигом. В его работе был строгий и точный расчет, но этим она и была прекрасна. Под пулями связист вел себя как рачительный, умный хозяин своего тела, жизни и силы. Это была настоящая боевая работа, то есть работа самого высокого класса.
В землянку Васильев вернулся часа через два. Оказывается, он остался близ насыпи, чтобы в случае новой аварии быстро установить связь. Когда же наши ворвались на опушку и стали уничтожать немецких автоматчиков, он, не желая подвергать себя напрасному риску, вернулся на наблюдательный пункт кружным путем.
…День клонился к закату. Наступил такой момент боя, когда еще гремят выстрелы, когда жизнь многих людей только вступает в борьбу со смертью, но судьба боя уже решена. Правда, надо много усилий, чтоб в последний миг не выпустить победы, не дать врагу отделаться полбедой. Непосредственные участники боя еще не верят в сделанное ими, но на наблюдательном пункте ясно, что тяжкие усилия, жертвы, пот и кровь товарищей были не напрасны.
Мы сидели в землянке. Васильев, вытирая лицо и шею клетчатым носовым платком, рассказывал:
— Вчера получил письма от жены. Три месяца не получал ни одного. Я за нее не беспокоился — она женщина умная, сознательная. Но все же тяжко было… А вчера сразу одиннадцать штук. Я их расположил по числам, десять прочитал, а одно, последнее, на после боя оставил. Гостинец мне будет.
Он снял каску и достал из-за войлочного обруча измятый по углам конверт. Строчки письма просвечивали.
— Васильев, — сказал вдруг начальник связи, отрываясь от трубки, — ты лучше прочти свое письмо, а то, кажется, тебе опять придется идти — «замок» не работает.
Васильев улыбнулся и спрятал письмо за войлочный обруч.
— Письмо я после работы прочту, — сказал он спокойно. — Ну как, «замочек» молчит, товарищ старший лейтенант?
— Молчит, чтоб ему!.. Придется чинить.
— Прикажите, — сказал связист.
1942
Переводчик полез через небольшой перелесок. До командного пункта оставалось метров полтораста. Каждый шаг давался с трудом. Почва в лесу была болотистая, и после каждого движения под локтями и коленями возникали лунки желтой воды. А переводчик был не очень-то ловок, он с трудом вытаскивал руки и ноги из топкой хляби, но продолжал снова упорно ползти.
Командный пункт накрыли немецкие минометы. То и дело слышался сухой шелест мин по веткам деревьев и короткий треск разрывов. И было слышно, как лопались тугие кленовые листья от осколков, и было видно, как на стволах возникали белые царапины. Но переводчик привык к этим вещам и только вбирал голову в плечи и полз вперед. Но все же он не так привык, как те связные, которые, чуть пригнувшись, сновали между деревьями.
Переводчик дополз до маленькой тропинки, отдышался и двинулся дальше, вдоль нее, стараясь не мешать бегущим связным и бойцам. Впереди был большой пень, от него косой вдавалась в болотную яркую зелень полоска сухой, усыпанной хвоей земли. Переводчик торопился достичь суши. Его рука уже коснулась пня и вдруг отдернулась. Неожиданно высоким голосом переводчик вскрикнул и испуганно попятился.
Один из пробегавших мимо связных с удивлением оглянулся на него. Переводчик дрожащей рукой указывал на пень и твердил:
— Змея, змея, я дотронулась до змеи!
На пне, свернувшись кольцом, лежал большой уж. Его весенняя серебристо-черная кожа сверкала, а брюхо было тускло-желтым. Связной увидел ужа и, несмотря на треск сыпавшихся по сторонам мин, захохотал.
— Та це ж вуж! — сказал он, давясь от смеха, и тут только заметил, что переводчик — женщина. Он шагнул с дороги, ударом ноги отшвырнул ужа и побежал дальше.
Переводчик улыбнулся смущенно и поправил сбившуюся пилотку. Уж повис на кусте шагах в десяти. Он удивленно вытягивал свою бесконечную шею и двигал безвредным язычком, затем медленно, с достоинством пополз вниз…
Она заведовала кафедрой немецкого языка в институте иностранных языков. Однажды ее вызвал директор.
— Любовь Ивановна, нужен человек, в совершенстве владеющий немецким языком. Работа будет трудная. На фронте.
Она задумалась. Она гордилась своими учениками. Это были очень способные молодые люди. Взять хотя бы Нину Костромину: на третьем курсе она владела языком лучше, чем иные студенты-выпускники. Но ведь директор сказал, что нужен человек, в совершенстве знающий язык, а Нина при всей ее одаренности не обладает безукоризненным произношением. Она слишком форсирует «х» в начале слова и путает взрывное «б» с глухим «п». Сергей Владычин неплохо говорит, но более силен в пассивном языке. Нет, они не овладевали языком быстро и напористо, со временем они будут его знать в совершенстве, но пока еще даже у лучших были свои крошечные недочеты. Она могла рекомендовать многих из них на любую работу, но ведь это фронт…
— Сергей Николаевич, считаете ли вы, что я в совершенстве владею немецким?
— Что за вопрос, Любовь Ивановна!
— Ну, так вот, поеду я, — сказала она твердо.
Директор с изумлением посмотрел на нее, а затем решительно заявил, что она уже немолода — это раз, институт не может остаться без квалифицированного преподавателя — это два…
— Ну вот, поэтому я и поеду — это три, — заключила, улыбаясь, Любовь Ивановна.
Директор набрал воздуху, словно намеревался произнести целую речь, но вместо этого бросился пожимать ей руки.
