У шлюза Прокимновых не оказалось; может, Саша раздумала, сказала с легким сердцем: была печаль! посмеялась над тем, как учитель упустил кукан с их рыбой, и решила не конфузить его. Или Иван уперся — не ходи.
— Капустин!
С мощенного камнем откоса на устой вскарабкался Воронок. Вода стекала с прилипших к телу штанов и намокшей рубахи. Ботинки он держал в руке подметками вверх, потом уронил их под ноги, ухватил подол рубахи, отжимая, как придется, и оправляя ее на себе.
— У меня что ни день, крещение! — объявил он радостно. — Как еще бог бережет, обутку не утопит: никак шнурка не куплю. — Он весело пялился на Катю, на ее диковинную курточку с карманами, которых хватило бы на троих, на туфли без задника, с медными нашлепками на толстенной подошве. — Знакомь! — Яков утер покалеченную руку о плечо. — Не всякий год мужику выпадает счастье хорошую жену взять. Воронцов! — представился он.
— Катя!
— Катя Капустина, — поправил Воронок. — Куда теперь денешься! Не зря говорится: много сватается, да одному достанется. Теперь и ты наша, Капустина! По такому случаю баночку бы не грех. Свадьбу небось в городе отыграли, а мы что, не люди?
— Вот оглядимся… потерпите, — сказала Катя.
Ей было просто с этим босоногим, диковатым на вид человеком. Алексей молчал, не вмешивался в их разговор.
— Ждать и догонять — хуже нет! — Воронок вздохнул, потрогал плечо и рукав ее куртки. — Чудная на тебе кожа, будто телята жевали, жевали, а есть не стали. И обутки вроде моих, без завязки. Я такие у немца видел, только подметки у них из доски, специально для скотного двора.
— Совсем вы меня разделали! Выходит, просчитался ваш земляк!
Воронок не принял шутки, темные его глаза прониклись чем-то посторонним, он сказал с хрипотцой и будто не им, а себе и еще кому-то, с кем мог и любил говорить, когда был трезв и при молодой памяти:
— Об этом только ночка темная и рассудит. Ночка! Ночка! — повторил он. — Силы земные и небесные… — Он медленно выходил из забытья. — Это как судьба. А ты в судьбу не веришь, учитель…
— С чего вы взяли?
— Все кругом не верят. Ублажают ее, иной и помолится ей, а веры нет. Довериться ей не хотят, чего-то опасаются, будто, если исхитришься, две жизни проживешь. Одна! Каждому — одна, уж тут равенство, потеснись-подвинься! — торжествовал он.
— Одна, — сказал и Капустин. — Тем более надо дорожить ею.
— Жадные и дорожат, а совестливый думает, как бы другому зла не сделать. Повелось бы так у всех — вот тебе и жизнь, чего еще желать душе?! — Не услышав ответа, он прикрикнул вдруг: — Ты ее люби, Капустин! Она теперь твоего улья пчела, на мороз не гони, околеет. Мужику бобылем жить не легко, а им — погибель… Я тебе, дочка, рыбу отдам за так, просто бери. Погляди, какая она у нас красивая, нет больше таких, уж я повидал рек, я не совру. — Он повел Катю, которая, смеясь, отказывалась от подарка, к стыку каменной стены устоя и плотины, здесь, в неспокойном углу, вода выпукло пролетала вниз, в клокотавшую под ними «печку». На белой проволоке рулила хвостом зеленоватая стрельчатая щука, под ней двигали жабрами два тупоглазых судака. — Прежде Прошка здесь своих боровов вязал, теперь мое место. Я их гуртом, по-братски… — Он смотрел на свои жертвы ласковым взглядом: рек он прошел много, от Волги и немного за Вислу, видел их в разбитых мостах и затонувших баржах, в щепе и мазутных разводьях, в господнем страхе; мертвыми казались ему те реки, как и удержаться в них рыбе, если человеку невмоготу? — Бери, бери, не жалко.
— Что вы! Алеша поймает.
— А то купи! — повернулся он к Капустину, смотрел нетерпеливо, кажется, этого именно он и хотел.
— Если я первую рыбу на серебряный крючок возьму, не видать мне удачи, — сказал Капустин, и Воронок погас, оглянулся на свой спиннинг, брошенный внизу у воды; начиналась вечерняя зорька, время судака. — Скоро пассажирский на Москву, — напомнил Алексей, — купят у вас рыбу. В луга хочу жену сводить.
— Прокимновы в «тихой», сын и батя. — Он усмехнулся. — Сеть сымают. Я их пропесочил, сказал, на вас ночью учитель оборвался, весь, до последней железки. Ты с них стребуй, Алексей Владимирович, у них на капроне блесен — как игрушек на елке. — Яков ревниво посматривал вниз, рядом с его спиннингом кто-то выводил рыбу. — Видали? Видали? — приговаривал он, обиженно помаргивая. — Мою рыбу ведет, под меня она шла!
Он кинулся с устоя вниз, забыв о ботинках.
С левобережного устоя Капустин увидел Вязовкину, а неподалеку и мальчиков у воды, годовалый малыш оседал в песок на кривых ножках, поднимался и снова оседал. В «тихой» покачивалась плоскодонка с Прокимновым-старшим и расходились круги от нырнувшего к сети Ивана. Александра была в красном платье ниже колен, тяжелая, бесформенная на взгляд, без талии, волосы, свободно забранные прозрачной тюлевой косынкой, озадачили Алексея частыми кудряшками: Саша ли это?
Она спиной почувствовала их, как чувствуют опасность, сторожко, подбородком, к поднятому плечу, повернула голову, взглянула искоса, приметила на устое двоих и бросилась к детям, грузла в песке бежевыми, на высоком каблуке лодочками. Капустин поспешил навстречу, сказал с открытой ласковостью старшего: «Здравствуйте, Саша!» — и потянулся к малышу, но тот отвернулся, обхватил шею матери, показал почти безволосый, со свекольным родимым пятном затылочек.
— Мы с Катей пришли. Познакомьтесь, Саша.
Катя пожала горячую, влажную от пота руку, почувствовала натянутость минуты, растерянность молодой женщины. Мальчики наряжены: белые носочки с каемкой, на младшем лакированные туфельки, оба в коротких штанишках, в импортных, с рисунками, маечках.
— Неужели с мальчиками по плотине? — поразилась Катя. — Или лодкой переплыли?
— Пашка на руках, а Сережа сам, впереди всех летит. Он этим летом прибегал и ко мне и к отцу, сладу с ним нет. — Не упрек, гордость была в ее голосе и сознание, что так и должно быть, все идет, как положено, своим чередом. Напряжение оставило ее, Саша улыбнулась, и Кате только теперь открылось ее лицо: необычное, красивое, красновато-рыжих, янтарных тонов, с подвижными, выразительными губами и отзывчивым, быстрым взглядом. — Чего песок топчем? Пойдемте на траву.
Они поднялись на насыпь, Саша вытряхнула песок из туфелек малыша и спустила его с рук. В нем не было и отдаленного сходства с Капустиным, глаза серые, ни в отца, ни в мать, не плотного, густого цвета, а прозрачные, как и Сашины янтари, — сходство, о котором она говорила, — фантазия Саши, она этого хотела, и даже сейчас словно подталкивала Алексея: вглядись получше, ведь у него твои глаза, твои! А Сережа во всем повторил отца, но черты его тоньше, не потому только, что детские, нежные, — вмешалась материнская кровь.
В «тихой» снова вынырнул темноликий Иван. Саша крикнула:
— Ва-ань! Пришел учитель с женой!
Иван поднял руку перед тем, как уйти под воду.
— Изнырялся, — сказала Саша. — Сеть под насос затянуло. В «тихой» насос сидит, помнишь, когда лед у плотины рвали?.. — Она осеклась, что не повеличала Капустина, и досказала уже одной Кате: — У нас один год с плотиной запоздали, не положили вовремя на дно, лед ее и прихватил. Пришлось тут, где мы стоим, дамбу рвать. Тогда и насос утопило. Поднять хотели, а он разбитый, водолаз смотрел. Свекор ругается, вроде кто-то нарочно завел сеть под насос и проволокой повязал. — Ее муж снова показался из воды, подышал ртом и занырнул. — Придется резать, Алексей Владимирович.
Алексей пожалел Сашу, ее непокой и растерянность. За Катю он был спокоен, она чувствовала себя свободно, угасавший день подарил ей уверенность в себе, в Саше она видела ученицу Алексея и, кажется, более всего поражалась, что эта грузноватая женщина, мать двух детей, воспитана ее мужем. А Саша сбилась с тона, смотрела под ноги, на большие, с набившимся песком, лодочки и не решалась сбросить их.
— Что это мы величаться стали, Саша? — пришел он ей на помощь. Так вернее и проще, скрытность не дается Саше, ей нельзя играть никакой роли, она может быть только собой. — Уже мы не в школе, ты теперь знаменитый человек…
— На всю толоку знаменитый! — оживилась Саша. — Меня всякая буренка знает!
— И портрет твой у сельсовета видели.
Она всплеснула руками:
— Не было б стекла, я бы выдрала: горе — не портрет.
— А по мне красиво, — сказал Капустин серьезно.
— Неужто я живая хуже?
— Лучше! — воскликнула Катя. — Куда лучше, сравнивать нечего. — Близорукая, и теперь видевшая Сашу немного расплывчато, Катя впервые ощутила на себе ев осмелевший, изучающий взгляд, особый женский взгляд, от которого не укроется ни упавший на лоб волосок, ни морщинки у рта или на притененной поднятым воротником шее. Все было бы естественно, если бы не истовость этого взгляда, его трепещущая напряженность, будто от того, какой окажется Катя, что-то зависит и в жизни Саши; взгляд без праздного любопытства, без мимолетности — не легкий, не скорый на суд или одобрение. — Дети у вас — чудо, — сказала, смутившись, Катя.
