тоже подметил. Жестокость, говорит, вот что главное в учении Иисуса Христа… «Не мир, но меч принес я на землю». Странный этот парень. Получается, говорит, что сам Иисус Христос плодит грехи, коль нечистыми духами повелевает, и сам же грозится мечом покарать за них… Эх, нам бы в секту таких головастых ребят! А то, прости господи, темнота одна собралась. Стоп-ка! А не пойти ли мне к этому новенькому, Ястребову, что у Власа живет? Филарет сказывал, что очень уж умно этот Апполинарий рассуждает… Пожалуй, схожу. Вечер-то девать некуда, а там — побеседуем…»
Он неторопливо собирается, одевшись потеплей, окликает жену:
— К Власу я… Поздно приду, не усни смотри…
Знал, что крепка на сон жена и побоялся ночевать в сарайке.
Стук ворот в доме напротив заставляет Филарета насторожиться. Он встает, шагает в темноту акаций, зорко всматриваясь в фигуру, появившуюся на мостках.
«Он! — определяет с забившимся сердцем Филарет. — Ну-ка, куда он? Может, и верно болтала сестра Ирина про Тимофея?»
И тихо идет по этой стороне улицы, чуть отстав от Тимофея Яковлевича. Старик идти не торопится, а Филарет уже изрядно промерз на своем наблюдательном пункте, и медленная прогулка под пронизывающим ветром явно не доставляет ему удовольствия.
«Шагал бы побыстрее, старый хрыч», — не выдерживает Филарет.
Но старый хрыч идет не торопясь. Вот он выходит из проулка на более освещенную и людную улицу, и Филарет вынужден сократить расстояние между собой и стариком. Именно на этой улице находится отделение милиции, и потерять теперь Тимофея Яковлевича из виду Филарет не имеет никакого права.
Недалеко от отделения милиции старик оглядывается и останавливается. И Филарет вынужден идти на сближение — улица между ними пустынна, Тимофей Яковлевич мог заметить его. Он уже находится на расстоянии трех-пяти шагов, когда старик снова идет дальше. Но тут же оборачивается.
— Я было не узнал тебя, — говорит тихо он, когда Филарет подошел. — Прогуливаешься? Не боишься их, — кивает на освещенные окна милицейского здания.
— Не ждут, что я рядом, — усмехается Филарет. — Далеко направился?
— К Власу. С новым человеком, с Апполинарием-то, побеседовать захотелось. Уж больно ты его нахваливаешь…
— За дело… Что ж, и мне с тобой, что ли, пойти? — произносит он. Не хочется упускать из вида в этот вечер старика. Клянет себя Филарет, что поспешил подойти к нему.
— Айда, — охотно соглашается Тимофей Яковлевич. — Вдвоем-то на улице веселее…
Идут, перебрасываясь незначительными фразами. Вот и домик Власа. В окнах огня нет. Долго стучат они в дверь, но дом словно вымер.
— Куда ж они подевались? — недовольно басит Тимофей Яковлевич. — Пойдем, нето, ко мне… Все не одному вечер-то проводить…
«Хитришь, знать-то, — осторожно думает Филарет, когда зашагали обратно. — Хочешь показать, что только за этим и вышел из дому? Или ждешь, что я откажусь пойти к тебе? Не выйдет, брат…»
Нет, не верил он, что старик шел этим темным вечером только к Власу…
Апполинарий и Влас не слышали стуков в дверь по одной причине: они спали, мертвецки пьяные. Не могли вынести хмурой погоды и перехватили в этот вечер сверх всякой нормы.
Из суда Устинья Семеновна вернулась быстро. Дело было настолько ясным, что рассмотрение шло без малейших проволочек. И решение судья прочитал буднично и просто, и до Устиньи Семеновны не сразу дошло, что Григорию дали два года исправительно-трудовых работ.
— Сколько? — переспрашивает она у соседа.
— Год да еще двенадцать месяцев, мамаша, — беззаботно улыбаясь, говорит тот. — В целом получается… Смотри-ка, на два года как раз натягивается…
Но Устинья Семеновна так посмотрела на шутника, что тот постарался мгновенно погасить улыбку, с опаской покосившись на странную старуху.
Устинья Семеновна даже не прощается с Григорием, знает: не сразу отправят его в колонию, а идет домой, подзуживая свой гнев мыслями об Андрюшке. Он вчера только вернулся из больницы и сейчас, конечно, спит еще, несмотря на одиннадцатый час дня.
«Вытряхну голубчика! — распаляясь, недобро щурит глаза Устинья Семеновна, подходя к воротам своего дома. — Человека усадили в тюрьму, а я его, ирода проклятого, согревать буду?! Вре-ешь!»
Андрей уже встал. Он причесывается после умывания перед зеркалом, а Любаша убирает койку. Оба оглядываются на резкий стук дверей, и по мрачному виду Устиньи Семеновны, замершей у дверей комнаты, догадываются: известие она принесла недоброе.
— Так, — сдерживая клокочущий гнев при виде чистого, аккуратно одетого Андрея, произносит Устинья Семеновна. — Добился своего, зятек! Два года Гришка будет грызть тюремную корку, а ты — жить в свое удовольствие? Не дам! Слезами кровавыми выйдет из тебя искупление за твою подлость! С этой же минуты чтоб духу твоего не было в моем доме! Родного человека, брата жены своей засудил, подумать только!
— Подождите! — шагает к ней Андрей. — Надо же разобраться во всем и тогда уж…
— Молчи! — исступленно вскрикивает Устинья Семеновна, и Любаша бледнеет: еще ни разу не видела она мать в таком гневе.
— Мама! — шагает она к матери, но та резким толчком отстраняет ее от себя.
— Будь моя воля, — впивается она в Андрея ненавидящими глазами, — вздернула бы тебя, окаянного, на первой лесине вверх тормашками, да железом каленым по пяткам-то тебя, по пяткам-то! Марш из дому, уйди от греха, сатанинское семя! Ну, кому я говорю?!
Побледневший Андрей сдержанно пожимает плечами:
— Что ж, я могу уйти… Но только не один…
— Сделай милость, зятек! Пудовую свечку сегодня в церкви закажу, что избавилась от сатаны… А о Любке и не помышляй! Прокляну, Любка, — оборачивается она к дочери, — если наперед узнаю, что словом ты с этим иродом обмолвишься! Нет у него родни в нашей семье, поняла? Не лежанку надо прибирать, а барахло его в узел, да — за ворота! Ну, живо!
Тяжелое молчание повисает в комнате, когда Андрей выдвигает из-под койки чемодан и бросает в него первые попавшие под, руку свои вещи.
— Все забирай! — командует Устинья Семеновна, заметив нерешительное движение его руки, потянувшейся к недавно купленной Любашей зимней шапке. — Запомни, что возврата сюда тебе не будет. Во веки веков враг ты для нашего дома. Прости меня, господи, на резком слове…
Андрей застывает над чемоданом, потом выпрямляется и глядит на Любашу. Она отводит взгляд, мельком посмотрев на застывшую, как изваяние, Устинью Семеновну.
— А ты, Люба? — от волнения хрипло спрашивает Андрей. Едва ли надеется он услышать от нее успокоительный ответ, но все же замер нетерпеливо, ожидая.
Любаша едва приметно качает головой: нет…
— Оставь ее в покое, — бросает Устинья Семеновна. — Не мотала, что ли, она с тобой сопли на кулак? Ты же без
