Лукьянов, мужчина жилистый, высокий, лет под шестьдесят, и его рослая, с натруженными руками жена, видимо, были не рады нежданным гостям и смотрели на них непонимающими, чего-то ждущими глазами. Понимая смущение хозяев, Крахмалев сказал, что и он, как председатель, и новый секретарь райкома зашли, чтобы познакомиться и побеседовать. После этого хозяева заулыбались и несколько повеселели. Варвара Семеновна вытерла тряпкой деревянную чистую лавку и пригласила сесть.
«Дмитрий Степанович, а дети у вас есть?» — спросил Щедров, не зная, с чего и как начать разговор.
«Два сына. Один, старший, служит на военном корабле, а младший в прошлом году поступил в институт».
«Так что считайте, что дети были, да теперь нету — улетели, — добавила Варвара Семеновна. — Остались мы с Дмитрием одни, как птицы в опустевшем гнезде».
«Небогато живете, товарищ Лукьянов. Что же это вы так? — Щедров сел на лавку. — В чем, собственно, причина?»
Лукьянов молчал, поглядывая то на Щедрова, то на Крахмалева, не зная, отвечать или не отвечать. За него поспешила ответить Варвара Семеновна.
«В том она, наша причина, что моего муженька каждый год призывают к сознательности! — смело сказала она. — А Дмитрий сильно любит быть сознательным да примерным. Через ту его сознательность и заработанные деньги нам не выплачивают. Думали хоть в этом году кое-что купить и в хату и на себя, а нам говорят: Лукьяновы, будьте сознательными, еще потерпите! Вот мы и терпим. Кто несознательный, нетерпеливый, тот и дом себе построил, и «Москвича» купил, и мебелью обзавелся. А Лукьяновы чересчур сознательные…»
«Помолчи, Варя, — сказал Лукьянов. — Ежели надо подсобить колхозу, то почему же не подсобить? Мы же своему колхозу не чужие. В жизни и не такое бывало, да вытерпели, и ничего, живем…»
«Прошу не извращать факты и не вводить в заблуждение! — решительно, как на собрании, заявил Крахмалев, прохаживаясь по комнате. — Вношу ясность! Дело, Антон Иванович, не в том, что кто-то кого-то призывает к сознательности и к терпению, а в том, что в банке нету наличных купюр, и по этой причине мы действительно вынуждены задерживать выплату денег некоторым колхозникам. Из-за отсутствия наличных купюр у нас образовалась задолженность еще с прошлых лет».
«Большая сумма?» — спросил Щедров.
«Это мы можем уточнить в бухгалтерии, — ответил Крахмалев. — Повторяю: вся беда в нехватке в районе наличных купюр, и это ненормальное явление приходится терпеть не одному Лукьянову. Такое же положение имеется и в других колхозах нашего района. Торговля не налажена должным образом, и внутри района у нас всегда не хватает наличных купюр. А что поделаешь? В назначенный нам день приезжает в райбанк мой кассир, а ему говорят: нету наличных купюр! Я беседовал с директором банка, и он мне разъяснил: в районе сами мы купюры не печатаем… Что же касается тех колхозников, которые построили себе дома, обзавелись мебелью и купили «Москвича», то тоже вношу ясность: да, точно, такие у нас есть. Это механизаторы, животноводы, работники высокой квалификации. Возьмем, к примеру, Илью Очеретько. У него и новый дом с гаражом, и свой «Москвич», и в доме культурно. Так ведь Очеретько — мастер на все руки: и комбайнер, и специалист по автодойке, и электрик. Ценнейший человек! Попробуй не выдай ему заработанное — сразу ультиматум. Его обижать нельзя…»
«А Лукьянова, выходит, можно?» — спросил Щедров.
«Лукьянов — человек сознательный, он свой колхоз не бросит», — не задумываясь ответил Крахмалев.
«Дмитрий Степанович, а почему вы не пошли в бухгалтерию или прямо к Крахмалеву и не потребовали свое, заработанное? — обратился Щедров к Лукьянову. — Потребовали бы так, как требует Очеретько и другие…»
«Как Очеретько? — переспросил Лукьянов. — Я так не могу. Совестно. Ведь колхоз для меня не чужой. А в бухгалтерию я ходил. Да как же потребуешь? Мне говорят, что нету наличных, а без наличных как же? Я и терплю».
«Что же, по-вашему, нужно предпринять?» — снова спросил Щедров.
«Пусть правление решает, им виднее. — Лукьянов развел руками. — А я так скажу: ежели нету наличности, то волей-неволей приходится ждать. Хлеб и что к хлебу у нас имеется, а в остальном как-нибудь обойдемся, потерпим. Затруднения временные и не чужие, а свои, их надо пережить».
Когда они, попрощавшись с Лукьяновым, уехали в правление, Щедров по дороге говорил:
«Все это, Степан Петрович, и грустно и невероятно. Человек живет в нужде и сознательно не жалуется, не ропщет на тех, кто не выдает ему заработанные им деньги. Да ведь это, Степан Петрович, наше с вами великое счастье, да и не только наше, что у нас есть Лукьяновы! А если бы их не было, таких честных и терпеливых? Если бы в «Октябре» были одни Очеретьки и не было бы Лукьяновых? Как бы вы тогда, Степан Петрович, руководили колхозом?»
«Сознаюсь, трудновато пришлось бы, это точно», — согласился Крахмалев.
«Вот и надо нам беречь Лукьяновых, может, еще больше, нежели мы бережем таких, как Очеретько».
Из правления он позвонил в Усть-Калитвинскую — Рогову. Попросил, чтобы исполком вместе с сельхозуправлением и банком подготовили материалы по расчетам с колхозниками.
Вспоминая о своей встрече с Лукьяновым, Щедров еще долго сидел над раскрытой тетрадью. Хотел что-то записать для завтрашнего выступления и не знал, с чего начать. «Скажу о Лукьянове, — записал Щедров. — Почему поборник колхоза стоит в стороне от общественной жизни? Над этим необходимо, задуматься. Может, эти неактивные Лукьяновы есть не только в «Октябре», а и в «Кавказе» и в «Заре». А то, что Лукьяновы нам нужны, что без их активности нам не обойтись, — факт неоспоримый. И поэтому постоянно думать о них, заботиться о них, об их активности — наш святой долг. Как сказал Лукьянов? «Мы своему колхозу не чужие…» «Если что случится — не подведу…» В этом-то и есть та новая черта, которой раньше в крестьянской душе не было. И, надо полагать, задача не только в том, чтобы беречь Лукьяновых, заботиться о них, а и в том, чтобы сделать из них людей деятельных, кто вмешивался бы в дела колхоза, кто не давал бы покоя таким, как Крахмалев. А то ведь что получается? Рядом с бескорыстной любовью к своему колхозу в душе Лукьянова живет этакое «непротивление». Думаю, что такое с Лукьяновым произошло потому, что мы все свое внимание отдаем одним, тем, кто к нам поближе, и забываем о других, таких, как Лукьянов. И, видимо, для того, чтобы Усть-Калитвинский стал бы передовым районом, нам необходимо активизировать Лукьяновых. С этого я и начну завтра свою речь…»
Щедров писал быстро. Он так увлекся своей работой, что не слышал, как Емельянов слегка приоткрыл дверь, постоял, покачал головой и ушел.
«Теперь, когда я уже еду в Вишняковскую и совсем уже успокоился, меня почему-то все сильнее тревожит вопрос: правильно ли я поступил, когда вчера на партийном активе с такой злостью разделывал Черноусова и Ефименко? — думал Щедров, покидая Елютинскую. — Теперь, малость поостыв, я понимаю, что раздраженность и грубость — не лучшие качества секретаря райкома и что в любом случае нехорошо повышать голос. Но как я мог поступить иначе? Мог ли я быть ласковым, обходительным? Ночной разговор с Емельяновым, его слова «какой будет запев», перед выступлением я много думал о Лукьянове. Может быть, поэтому, поднявшись на трибуну, я невольно, сам того не желая, наговорил грубостей. А ведь этого не должно быть вообще, а между коммунистами в особенности. Не должно, а есть. Почему? Очевидно, потому, что некоторые обстоятельства заставляют нас и злиться и выходить из себя. Вот и я обозлился. На полях и фермах «Кавказа» бесхозяйственность, прибывшие химикаты, которые приходилось с таким трудом доставать в Степновске, лежат на железнодорожном разъезде и мокнут под дождем. Посев яровых еще не начат. Как же можно ждать от «Кавказа» хозяйственных успехов, когда на всем, к чему ни обратись, лежит печать упадка. А руководители в это время веселятся на свадьбе. Насмотревшись всего этого, я не сдержал себя. Да и как я обязан был говорить с партийным активом? Пожурить Черноусова и Ефименко, и все?.. Чего я, собственно, тревожусь? Запев, о котором говорил Емельянов, в общем-то получился. Выступившие в прениях поддержали меня, и говорили они о Черноусове и Ефименко резче, нежели я. Толково выступил Емельянов, бригадир Онищенко, тракторист Акимов, да и Филев разошелся не на шутку… Но ведь я с трибуны назвал Черноусова и Ефименко не только бездельниками, людьми безответственными, а и преступниками. И тут, как нарочно, в дверях появился Орьев. Надо же было ему войти именно в эту минуту. Его представительную фигуру в прокурорском костюме сразу заметили. Получилось нехорошо…»
Перед глазами — высокое слепящее небо и степной простор. День солнечный, светлый. Ни тучки, ни ветерка. Ласковое весеннее тепло врывалось в машину. Лента асфальта блестела и рассекала уже кое-где тронутую свежей зеленью степь.
